ИСТЕРИЯ В НАШЕ ВРЕМЯ
ПОРЯДОК И БЕСПОРЯДОК В 21 ВЕКЕ
XVII
ИМЯ ОТЦА, ЕЩЕ?
КАКАЯ ЭТИКА ПСИХОАНАЛИТИКА?
XVII
ИМЯ ОТЦА, ЕЩЕ?
КАКАЯ ЭТИКА ПСИХОАНАЛИТИКА?
Перевод книги Эрика Лорана «Лакановские женщины»
Символический порядок в 21 веке более не является таким, каким он был, с тех пор как фигура отца ослаблена и функция Другого закона оказывается не консистентной. Должны ли мы заключить из этого, что этика стала невозможной, и что отныне нужно просто соответствовать социально определяемой морали или порядку, поблекнувшему в символическом плане? Скорее нам нужно ориентироваться на реальное, чтобы сформулировать такой принцип этики, в котором Имя Отца было бы эффективным новшеством. Осуществленные Лаканом изыскания могут служить нам компасом в дебатах по поводу отцовской функции, которые двигают западным миром. Аналитики, которые ориентированы лакановским учением, занимают в них особую позицию.
Лакан говорит, что этика заключается, главным образом, в вынесении суждения о собственном действии (1). Этот «возврат к смыслу действия» является тем, что доказывает моральное измерение психоанализа. Мы можем говорить об этике психоанализа, потому что анализ приносит что-то, что претендует на принятие его в качестве «меры наших действий»(2).
Разве не Имя Отца дает нам меру наших действий? А Имя Отца связано с принципом, согласно которому всякое действие может быть осуждено? Какого его отношение со Сверх-Я? Если Сверх-Я в своем тираническом лике является «отбрасыванием предписаний речи»(3), то Имя Отца, напротив, это то, что позволяет означающей системе существовать, делая ее законом(4). В этом отношении Сверх-Я и Имя Отца противопоставлены друг другу. Какое тогда место можно отвести идеалу? Конечно, психоанализ сталкивается с идеалами, которые он измеряет, восстанавливает, располагает по местам. Но все же, сам он не основывается не на одном идеале. К тому же, психоаналитический опыт парадоксален в отношении классической морали!
Лакан говорит, что этика заключается, главным образом, в вынесении суждения о собственном действии (1). Этот «возврат к смыслу действия» является тем, что доказывает моральное измерение психоанализа. Мы можем говорить об этике психоанализа, потому что анализ приносит что-то, что претендует на принятие его в качестве «меры наших действий»(2).
Разве не Имя Отца дает нам меру наших действий? А Имя Отца связано с принципом, согласно которому всякое действие может быть осуждено? Какого его отношение со Сверх-Я? Если Сверх-Я в своем тираническом лике является «отбрасыванием предписаний речи»(3), то Имя Отца, напротив, это то, что позволяет означающей системе существовать, делая ее законом(4). В этом отношении Сверх-Я и Имя Отца противопоставлены друг другу. Какое тогда место можно отвести идеалу? Конечно, психоанализ сталкивается с идеалами, которые он измеряет, восстанавливает, располагает по местам. Но все же, сам он не основывается не на одном идеале. К тому же, психоаналитический опыт парадоксален в отношении классической морали!
ИМЯ ОТЦА И НАСЛАЖДЕНИЕ
Рассмотрим классическую этику. Можем ли мы сказать, что направленная на суверенное благо, она является эффектом регулирования Именем Отца? Этика у греческих философов находится всегда на службе у блага (5). Космический порядок, на основание которым она претендует, уже является порядком власти. Мораль Аристотеля уже является господской моралью и моралью деспотов, моралью отца семьи, и, как подчеркивает старый латинский смысл этого термина pater, - морали основателя. Но вместе с господином вырисовывается идеал, а за идеалом всегда скрывается избегаемое наслаждение. Суверенное благо, модель привлекающая к нему, не имеет нехватки. Греческие философы устраняют реальных богов трагедии. Они осуждают место чудовищных желаний. Это место «буйства означающего»(6), где господствует каприз. Между тем, Имя Отца находится в Другом, «означающем Другого как месте закона»(7) и, как таковое, оно упорядочивает реальность. Тогда через исключение hubris, симптома горожан, через меру и осторожность греческий господин обнаруживает то, что разрешено Именем Отца.
Но каким образом эта функция Имени Отца появилась в иудаизме? Здесь действительно произошел разрыв с богами в реальном, которые отныне стали идолами, и появилась символическая функция Имени Отца. Запретив человеческие жертвы, в частности жертву Исаака, бог евреев, бог с непроизносимым именем, установил через принесение в жертву барана вместо Авраама (8) мертвого отца и инстанцию Закона, которая запрещает наслаждение. «Вначале отец мертв. Остается только Имя Отца и все вертится вокруг этого» (9). Таким образом, Имя Отца «отождествляет личность отца с законом» (10). Имя Отца ограничивается действием на уровне означающего, а не на уровне личности и закона, который он основывает, авторизуя веру в слово, являясь стрежнем символической функции. В этом отношении моральное предписание относиться к запрету наслаждения.
Нужно было, однако, чтобы закон, сам того не зная, обнаруживал виновное, запретное желание. Это то, на что Святой Павел пролил свет, обнаруживая связь закона с желанием. Принцип закона тогда является опорой для трансгрессии к наслаждению. Потому что человеческое существо влечет к нарушению! Принимая всерьез это высказывание Павла о грехе, который приходит на само место das Ding, Вещи, Лакан указывает, что в самом предписании любви к ближнему человеческое существо отступает перед своим собственным наслаждением; в перспективе смутно проступает что-то, что участвует в «не знаю какой невыносимой жестокости» (11) . Фрейд уже внес возражение в отношении этого предписания любви к ближнему, подчеркнув, что оно является лишь средством защиты против агрессивности (12).
Рассмотрим классическую этику. Можем ли мы сказать, что направленная на суверенное благо, она является эффектом регулирования Именем Отца? Этика у греческих философов находится всегда на службе у блага (5). Космический порядок, на основание которым она претендует, уже является порядком власти. Мораль Аристотеля уже является господской моралью и моралью деспотов, моралью отца семьи, и, как подчеркивает старый латинский смысл этого термина pater, - морали основателя. Но вместе с господином вырисовывается идеал, а за идеалом всегда скрывается избегаемое наслаждение. Суверенное благо, модель привлекающая к нему, не имеет нехватки. Греческие философы устраняют реальных богов трагедии. Они осуждают место чудовищных желаний. Это место «буйства означающего»(6), где господствует каприз. Между тем, Имя Отца находится в Другом, «означающем Другого как месте закона»(7) и, как таковое, оно упорядочивает реальность. Тогда через исключение hubris, симптома горожан, через меру и осторожность греческий господин обнаруживает то, что разрешено Именем Отца.
Но каким образом эта функция Имени Отца появилась в иудаизме? Здесь действительно произошел разрыв с богами в реальном, которые отныне стали идолами, и появилась символическая функция Имени Отца. Запретив человеческие жертвы, в частности жертву Исаака, бог евреев, бог с непроизносимым именем, установил через принесение в жертву барана вместо Авраама (8) мертвого отца и инстанцию Закона, которая запрещает наслаждение. «Вначале отец мертв. Остается только Имя Отца и все вертится вокруг этого» (9). Таким образом, Имя Отца «отождествляет личность отца с законом» (10). Имя Отца ограничивается действием на уровне означающего, а не на уровне личности и закона, который он основывает, авторизуя веру в слово, являясь стрежнем символической функции. В этом отношении моральное предписание относиться к запрету наслаждения.
Нужно было, однако, чтобы закон, сам того не зная, обнаруживал виновное, запретное желание. Это то, на что Святой Павел пролил свет, обнаруживая связь закона с желанием. Принцип закона тогда является опорой для трансгрессии к наслаждению. Потому что человеческое существо влечет к нарушению! Принимая всерьез это высказывание Павла о грехе, который приходит на само место das Ding, Вещи, Лакан указывает, что в самом предписании любви к ближнему человеческое существо отступает перед своим собственным наслаждением; в перспективе смутно проступает что-то, что участвует в «не знаю какой невыносимой жестокости» (11) . Фрейд уже внес возражение в отношении этого предписания любви к ближнему, подчеркнув, что оно является лишь средством защиты против агрессивности (12).
Злость, жестокость являются только идентификациями со злой волей, в которой уличен Бог-Отец. Идеализированный и любимый, он стал причиной зла, обвиненный в том, что он «нас так плохо сделал». Этот упрек и эта обида вызывают, путем идентификации, злость по отношению к нам самим, которая живет в каждом. Вот почему преступник стремится к наказанию. Психоанализ, следовательно, связан с моральным опытом, поскольку он существенным образом имеет дело с наслаждением.
Надо ли тогда, как отмечает Лакан в отношении Фрейда, хотеть спасти идеального отца, агента творения, который также по своей сути и отец лишающий? Психоаналитическое приключение ведет к отличению от этого воображаемого отца отца — представителя закона, закона желания, но ценой истощения ненависти в скорби по его любви. В перспективе этики психоанализа тогда обнаруживается пустота воли Другого по отношению к субъекту. Чего он от меня хочет? Ничего! «Так как Другой не существует, то мне остается только принять ответственность на Я (Je)» (в отношении наслаждения)(13). Единственная вещь, в отношении которой мы можем сделать себя виновными, это в отступлении от желания, которое нас населяет. Аналитический опыт как «моральный опыт» позволяет, таким образом, встретить «ограниченую функцию желания». Символическое Имя Отца отмечает тогда свое место в качестве «говорящего нет» жесткой фигуре Сверх-Я.
Надо ли тогда, как отмечает Лакан в отношении Фрейда, хотеть спасти идеального отца, агента творения, который также по своей сути и отец лишающий? Психоаналитическое приключение ведет к отличению от этого воображаемого отца отца — представителя закона, закона желания, но ценой истощения ненависти в скорби по его любви. В перспективе этики психоанализа тогда обнаруживается пустота воли Другого по отношению к субъекту. Чего он от меня хочет? Ничего! «Так как Другой не существует, то мне остается только принять ответственность на Я (Je)» (в отношении наслаждения)(13). Единственная вещь, в отношении которой мы можем сделать себя виновными, это в отступлении от желания, которое нас населяет. Аналитический опыт как «моральный опыт» позволяет, таким образом, встретить «ограниченую функцию желания». Символическое Имя Отца отмечает тогда свое место в качестве «говорящего нет» жесткой фигуре Сверх-Я.
ИМЯ ОТЦА В СОВРЕМЕННОЙ КУЛЬТУРЕ
Но вернемся к современной культуре. С одной стороны, новый научный и технологический порядок складывается из горизонтальных идентификаций и их поощряет: «Наслаждайтесь как хотите, при условии, что вы работаете!» С другой стороны, релятивизм наслаждения постмодерна размывает обращение к вере в порядок, организованный отцовским господским означающим. Означает ли это, что тиранический порядок Сверх-Я умиротворен?
Какие ориентиры для психоанализа касательно Имени Отца? Нужно ли стремиться, несмотря ни на что, продвигать реставрацию отцовского мифа? Безусловно, в семье, и даже современной семье, в отношении отца - «имени, стержня дискурса» (14), остается еще вопрос веры в смысл и относительное упорядочивание, которое он позволяет установить. Но усилия по установлению морального смысла, на основании призыва к отцу, остаются напрасными. Нет Другого Другого. Лакан настаивал на этом, начиная с Семинара 6 «Желание и его интерпретация», как подчеркивает Ж.-А. Миллер.
Что скорее происходит сегодня на наших глазах, так это возврат к Другому в неожиданной форме: возврат к религиозной традиции, связанной с призывом к господину, который может принимать форму стремления к единственному абсолютному господину — смерти, как в терроризме фанатиков. Но мы также слышим призыв к новому тоталитаризму в поведенческом нивелировании блуждающих наслаждений. Силы действия Имени Отца, в качестве точки пристежки в дискурсе, не достаточно.
Что тогда может действовать как Имя Отца, когда реальное без закона преобладает над символическим, подчиненным воображаемому?
Что заполнит дыру в реальном, находясь в «сообществе ценностей» и создавая связь, как проповедует Режис Дебрей (15), и что, собственно говоря, займет место религиозного? Эта «неизменная величина символической способности» может составлять точку этического крепления, что позволило бы новую замену Имени Отца? Жалкое средство.
Принадлежит ли тот, кто сегодня «призван к», социальному порядку? Тем самым, действительно, субъект делает себя соответствующим какой-то специализации, делает себя ее слугой и призван свести себя к предписанному месту в порядке мира без принципов. Конечно, это «быть призванным к» следует «до Имени Отца», и Лакан подчеркивает, что это указано, начертано, спроектировано только лишь матерью. Другими словами, неограниченным требованием женского Сверх-Я. И это «быть призваным к» является признаком железного порядка,(16) «катастрофической дегенерации», и обычная супружеская семья как таковая не может служить ему препятствием.
Но вернемся к современной культуре. С одной стороны, новый научный и технологический порядок складывается из горизонтальных идентификаций и их поощряет: «Наслаждайтесь как хотите, при условии, что вы работаете!» С другой стороны, релятивизм наслаждения постмодерна размывает обращение к вере в порядок, организованный отцовским господским означающим. Означает ли это, что тиранический порядок Сверх-Я умиротворен?
Какие ориентиры для психоанализа касательно Имени Отца? Нужно ли стремиться, несмотря ни на что, продвигать реставрацию отцовского мифа? Безусловно, в семье, и даже современной семье, в отношении отца - «имени, стержня дискурса» (14), остается еще вопрос веры в смысл и относительное упорядочивание, которое он позволяет установить. Но усилия по установлению морального смысла, на основании призыва к отцу, остаются напрасными. Нет Другого Другого. Лакан настаивал на этом, начиная с Семинара 6 «Желание и его интерпретация», как подчеркивает Ж.-А. Миллер.
Что скорее происходит сегодня на наших глазах, так это возврат к Другому в неожиданной форме: возврат к религиозной традиции, связанной с призывом к господину, который может принимать форму стремления к единственному абсолютному господину — смерти, как в терроризме фанатиков. Но мы также слышим призыв к новому тоталитаризму в поведенческом нивелировании блуждающих наслаждений. Силы действия Имени Отца, в качестве точки пристежки в дискурсе, не достаточно.
Что тогда может действовать как Имя Отца, когда реальное без закона преобладает над символическим, подчиненным воображаемому?
Что заполнит дыру в реальном, находясь в «сообществе ценностей» и создавая связь, как проповедует Режис Дебрей (15), и что, собственно говоря, займет место религиозного? Эта «неизменная величина символической способности» может составлять точку этического крепления, что позволило бы новую замену Имени Отца? Жалкое средство.
Принадлежит ли тот, кто сегодня «призван к», социальному порядку? Тем самым, действительно, субъект делает себя соответствующим какой-то специализации, делает себя ее слугой и призван свести себя к предписанному месту в порядке мира без принципов. Конечно, это «быть призванным к» следует «до Имени Отца», и Лакан подчеркивает, что это указано, начертано, спроектировано только лишь матерью. Другими словами, неограниченным требованием женского Сверх-Я. И это «быть призваным к» является признаком железного порядка,(16) «катастрофической дегенерации», и обычная супружеская семья как таковая не может служить ему препятствием.
ИМЕНОВАНИЕ И ЭТИКА
В этом отношении с закатом патриархальной семьи Имя Отца не является более чем именем, в которое мы можем и не верить, но которым мы, однако, должны воспользоваться. Что это означает? До сих пор Имя Отца функционировало как господское означающее, которое помогало «сделать читаемым наслаждение» (17), включая наслаждение отца, когда оно было нарушением установленного порядка. Это Имя Отца также было тем, что могло придать смысл тому, что «вне закона» материнскому наслаждению. Оно обеспечивало консистентность Другого. Но если именно его не хватает, что может отныне его заместить? Что может функционировать в месте «дыры символического, в чем состоит запрет на инцест» (18) и отсутствия половых отношений между говорящими существами?
В противоположность Фрейду Лакан не спасает отца. Уже в 1960 он отмечал, что «Эдип… не сумеет бесконечно сохранять свою афишу в формах общества, в которых все больше утрачивается смысл трагедии» (19). Фактически, утрата наслаждения, присваиваемого отцу, является структурной и не является эффектом запрета. Место, данное запрету, в этом отношении является только лишь рационализацией изначального расклада, что половых отношений не существует (20) между говорящими существами. Отец - всего лишь «номер» (21), кастрированный как другие и его желание ограничено, «привязано к определенному объекту». То, что он может сделать лучше всего, это иметь этот симптом и мочь сказать только часть.
В учении Лакана происходит тогда переход от Имени Отца к отцу в качестве имени и отцу, который именует (22). Потому что из дыры символического выходит «отец в качестве именующего». Это именование является случайным сказанным, которое создает событие (23). Оно превращает ребенка в эффект желания «не анонимного», а желания воплощенного. Оно учитывает означающие, которые предшествовали первоначальной связи. Но оно не имеет ничего общего ни с традиционной супружеской семьей, ни с развивающейся приверженностью семейным ценностям. Имя Отца не является именем отца. При отсутствии отца в реальности именование способно связать реальное отсутствия половых отношений с символическим.
Можно безусловно тогда объявить Именем Отца все, что может выполнять роль сцепки между реальным, символическим и воображаемым, все, чем можно закрыть дыру. В этом отношении функция Имени Отца может быть условием увязывания реального, символического и воображаемого. То, что есть множество опор этой функции именования и отца являются лишь ее «частными случаями». Мы можем «обойтись без того, чтобы верить» в Имя Отца, как провозгласил Лакан, «только при условии, что мы воспользуемся» именованиями, которые увязывают реальное с подобиями. Эти именования составляют Имена Отца; это подобия, но подобия, которые обладают функцией в реальном, «эффект символического каким он появляется в реальном» (24).
В этом отношении, что именует субъекта в анализе? Не частный ли симптом? Подобно Имени Отца (25) симптом, действительно, является тем, на основании чего появляется значение. Но, как и Имя Отца, симптом не является полностью метафорой. Он не способен полностью перейти в означающее; он именует травматичное реальное как невыносимое, реальное здесь увязано с влечением.
Симптом «гарантирует» для каждого функцию этого несводимого и в психоанализе, его эффекты могут проявляться по самому факту этого именования. Например, Эрнст Ланцер, анализируемый Фрейдом, носит имя своего симптома-наслаждения - Крысин, данное ему самим Фрейдом. Здесь именуется объект а, некоторая модальность наслаждения, которая не входит ни в какую систему имен, гарантированных инстанцией, создающих метафору.
Вот почему симптом может пролить свет на этику, ориентированную на основании реального. Пытаясь спрятать или «выскабливать» ее, как это силятся сделать в наши дни утопии уравнивающего типа, они уничтожают условия любого морального действия как такового. Как и правда то, что никто не может оставаться свободным, веря в симптом, который обитает в каждом.
Но как основать этику на основании симптома, не впадая в анархию эгоцентризма, характеризующего современный мир? А психоанализ, который обнаруживает возведение в зенит плюрализма современных способов наслаждения в их формах, отчужденных в предписаниях капитализма, не является ли он отступлением перед таким ходом мира? Или напротив, он опирает свою этику на одиночестве каждого в его отношении с идеалом и на том, что субъект имеет наиболее реального - в его симптомах? Психоанализ обнаруживает часть наслаждения, которую эти симптомы таят в себе помимо выведения на свет части истины. Он не обходит реальное, из которого они сплетены. Таким образом, мы можем обойтись без веры в симптом, при условии, что мы им воспользуемся в конце анализа, производя из него синтом, либо режим, свойственный наслаждению, который не допускает противоположного в отличие от симптома, который имеет своей противоположностью выздоровление.
Следовательно, психоаналитик не должен ни делать себя всемогущим отцом, ни хотеть представлять собой Имя Отца, гаранта общечеловеческого. Поскольку в конечном счете, если оно находится в закате, хотеть удерживать его место и воздвигать его порядок в закон для всех, не означает ли это создавать Сверх-Я, тогда как даже его функция была противоположной? Упоминание этой функции, которой некоторые, даже психоаналитики, размахивают, чтобы гарантировать семейный порядок, не сослуживает ли службу желанию наслаждения Сверх-Я? На самом деле, отец не должен идентифицироваться с «функцией Имени Отца». Его «гарантия» скорее в факте его желания, которое вызвано объектом а - женщиной, это то, что Лакан называет «версией отца». Таким же образом, размахивать фаллическим законом «для всех», который авторизует отцовская позиция, это означает хотеть увековечить «бессознательное папы».
Психоанализ в 21 веке сталкивается с формами симптомов, которые возражают радикальным образом Эдипальной норме. По ту сторону Эдипа, разработанное Лаканом, исходя из женского наслаждения, открыло поле переконфигурирования этой функции Имени Отца. Безусловно, именно в этом психоаналитики должны сыграть решающую роль сегодня. Речь идет на самом деле о том, чтобы быть настолько «одураченым бессознательным» (26), что производить постоянное наслаждение «реального бессознательного», которое не подчиняется никакому закону. Это единственный способ найти «меру нашим действиям». По крайней мере с аналитическим дискурсом, разработанным Лаканом, находится единственный шанс для этики стать как прояснением, так и действием.
В этом отношении с закатом патриархальной семьи Имя Отца не является более чем именем, в которое мы можем и не верить, но которым мы, однако, должны воспользоваться. Что это означает? До сих пор Имя Отца функционировало как господское означающее, которое помогало «сделать читаемым наслаждение» (17), включая наслаждение отца, когда оно было нарушением установленного порядка. Это Имя Отца также было тем, что могло придать смысл тому, что «вне закона» материнскому наслаждению. Оно обеспечивало консистентность Другого. Но если именно его не хватает, что может отныне его заместить? Что может функционировать в месте «дыры символического, в чем состоит запрет на инцест» (18) и отсутствия половых отношений между говорящими существами?
В противоположность Фрейду Лакан не спасает отца. Уже в 1960 он отмечал, что «Эдип… не сумеет бесконечно сохранять свою афишу в формах общества, в которых все больше утрачивается смысл трагедии» (19). Фактически, утрата наслаждения, присваиваемого отцу, является структурной и не является эффектом запрета. Место, данное запрету, в этом отношении является только лишь рационализацией изначального расклада, что половых отношений не существует (20) между говорящими существами. Отец - всего лишь «номер» (21), кастрированный как другие и его желание ограничено, «привязано к определенному объекту». То, что он может сделать лучше всего, это иметь этот симптом и мочь сказать только часть.
В учении Лакана происходит тогда переход от Имени Отца к отцу в качестве имени и отцу, который именует (22). Потому что из дыры символического выходит «отец в качестве именующего». Это именование является случайным сказанным, которое создает событие (23). Оно превращает ребенка в эффект желания «не анонимного», а желания воплощенного. Оно учитывает означающие, которые предшествовали первоначальной связи. Но оно не имеет ничего общего ни с традиционной супружеской семьей, ни с развивающейся приверженностью семейным ценностям. Имя Отца не является именем отца. При отсутствии отца в реальности именование способно связать реальное отсутствия половых отношений с символическим.
Можно безусловно тогда объявить Именем Отца все, что может выполнять роль сцепки между реальным, символическим и воображаемым, все, чем можно закрыть дыру. В этом отношении функция Имени Отца может быть условием увязывания реального, символического и воображаемого. То, что есть множество опор этой функции именования и отца являются лишь ее «частными случаями». Мы можем «обойтись без того, чтобы верить» в Имя Отца, как провозгласил Лакан, «только при условии, что мы воспользуемся» именованиями, которые увязывают реальное с подобиями. Эти именования составляют Имена Отца; это подобия, но подобия, которые обладают функцией в реальном, «эффект символического каким он появляется в реальном» (24).
В этом отношении, что именует субъекта в анализе? Не частный ли симптом? Подобно Имени Отца (25) симптом, действительно, является тем, на основании чего появляется значение. Но, как и Имя Отца, симптом не является полностью метафорой. Он не способен полностью перейти в означающее; он именует травматичное реальное как невыносимое, реальное здесь увязано с влечением.
Симптом «гарантирует» для каждого функцию этого несводимого и в психоанализе, его эффекты могут проявляться по самому факту этого именования. Например, Эрнст Ланцер, анализируемый Фрейдом, носит имя своего симптома-наслаждения - Крысин, данное ему самим Фрейдом. Здесь именуется объект а, некоторая модальность наслаждения, которая не входит ни в какую систему имен, гарантированных инстанцией, создающих метафору.
Вот почему симптом может пролить свет на этику, ориентированную на основании реального. Пытаясь спрятать или «выскабливать» ее, как это силятся сделать в наши дни утопии уравнивающего типа, они уничтожают условия любого морального действия как такового. Как и правда то, что никто не может оставаться свободным, веря в симптом, который обитает в каждом.
Но как основать этику на основании симптома, не впадая в анархию эгоцентризма, характеризующего современный мир? А психоанализ, который обнаруживает возведение в зенит плюрализма современных способов наслаждения в их формах, отчужденных в предписаниях капитализма, не является ли он отступлением перед таким ходом мира? Или напротив, он опирает свою этику на одиночестве каждого в его отношении с идеалом и на том, что субъект имеет наиболее реального - в его симптомах? Психоанализ обнаруживает часть наслаждения, которую эти симптомы таят в себе помимо выведения на свет части истины. Он не обходит реальное, из которого они сплетены. Таким образом, мы можем обойтись без веры в симптом, при условии, что мы им воспользуемся в конце анализа, производя из него синтом, либо режим, свойственный наслаждению, который не допускает противоположного в отличие от симптома, который имеет своей противоположностью выздоровление.
Следовательно, психоаналитик не должен ни делать себя всемогущим отцом, ни хотеть представлять собой Имя Отца, гаранта общечеловеческого. Поскольку в конечном счете, если оно находится в закате, хотеть удерживать его место и воздвигать его порядок в закон для всех, не означает ли это создавать Сверх-Я, тогда как даже его функция была противоположной? Упоминание этой функции, которой некоторые, даже психоаналитики, размахивают, чтобы гарантировать семейный порядок, не сослуживает ли службу желанию наслаждения Сверх-Я? На самом деле, отец не должен идентифицироваться с «функцией Имени Отца». Его «гарантия» скорее в факте его желания, которое вызвано объектом а - женщиной, это то, что Лакан называет «версией отца». Таким же образом, размахивать фаллическим законом «для всех», который авторизует отцовская позиция, это означает хотеть увековечить «бессознательное папы».
Психоанализ в 21 веке сталкивается с формами симптомов, которые возражают радикальным образом Эдипальной норме. По ту сторону Эдипа, разработанное Лаканом, исходя из женского наслаждения, открыло поле переконфигурирования этой функции Имени Отца. Безусловно, именно в этом психоаналитики должны сыграть решающую роль сегодня. Речь идет на самом деле о том, чтобы быть настолько «одураченым бессознательным» (26), что производить постоянное наслаждение «реального бессознательного», которое не подчиняется никакому закону. Это единственный способ найти «меру нашим действиям». По крайней мере с аналитическим дискурсом, разработанным Лаканом, находится единственный шанс для этики стать как прояснением, так и действием.
- Лакан Ж. Семинар, книга 7 «Этика психоанализа», стр. 359
- там же, стр.359
- Лакан Ж. «Варианты образцового лечения», Писания, стр.360
- Лакан Ж. Семинар, книга 5 «Образования бессознательного», стр.240
- Лакан Ж. Семинар, книга 7 «Этика психоанализа», стр. 362
- там же, стр.363
- Лакан Ж. «О вопросе, предваряющем любое возможное лечение психоза», Писания, стр.583
- Лакан Ж. Семинар, книга 19 «…или хуже», стр. 204
- Лакан Ж. Семинар, книга 16 «От Другого к другому», стр. 151
- Лакан Ж. «Функция и поле речи и языка в психоанализе», Писания, стр.278
- Лакан Ж. Семинар, книга 7 «Этика психоанализа», стр. 229
- Фрейд З. «Болезнь в культуре», Париж, 2010, стр.122
- Лакан Ж. «Ниспровержение субъекта и диалектика желания», Писания, стр.820
- Лакан Ж. Семинар, книга 16 «От Другого к другому», стр. 152
- Дебрей Р. «Человеческие союзы», Париж, Файар, 2005, стр.118
- Лакан Ж. Семинар, книга 21 «Неодурачнные скитаются (Имена Отца), сеанс от 19 марта 1974.
- Миллер Ж.-А. «Лакановская ориентация. Запасные части. Курс на Отделении психоанализа Университета Париж 8 (2006-2007), неизданное, лекция от 19 января 2007
- Лакан Ж. Семинар, книга 22 «RSI», сеанс от 15 апреля 1975
- Лакан Ж. «Ниспровержение субъекта и диалектика желания», Писания, стр.813
- Миллер Ж.-А. «Лакановская ориентация. Проба поэзии», лекция от 14 мая 2003
- Лакан Ж. Семинар, книга 19 «…или хуже», стр. 174
- Лакан Ж. Семинар, книга 22 «RSI», сеанс от 15 апреля 1975
- Лакан Ж. Семинар, книга 21 «Неодурачнные скитаются (Имена Отца), сеанс от 18 декабря 1973.
- Миллер Ж.-А. «Лакановская ориентация. Запасные части», лекция от 15 декабря 2004
- Миллер Ж.-А. развивает этот момент в своем курсе «Лакановская ориентация. Что производит знак» на Отделении психоанализа Университета Париж 8 (1986-1987), неизданное
- Лакан Ж. Семинар, книга 22 «RSI», сеанс от 11 марта 1975
Перевод О.Колчановой
Вы можете связаться со мной удобным для вас способом
Вы можете связаться со мной удобным для вас способом
© All Rights Reserved. Elena Medvedeva
made by Inessa Hartmann
made by Inessa Hartmann