«...человек чем-то похож на поезд. Он точно так же обречен вечно тащить за собой из прошлого цепь темных, страшных, неизвестно от кого доставшихся в наследство вагонов. А бессмысленный грохот этой случайной сцепки надежд, мнений и страхов он называет своей жизнью. И нет никакого способа избегнуть этой судьбы....мечты всегда сбываются иначе, чем мы ожидаем....все мы – всего лишь звуки, летящие из под пальцев неведомого пианиста, просто короткие терции, плавные сексты и диссонирующие септимы в грандиозной симфонии, которую никому из нас не дано услышать целиком. ...все прекрасное, что может быть в человеке, недоступно другим, потому что по-настоящему оно недоступно даже тому, в ком оно есть. Разве можно, уставясь на него внутренним взором, сказать: вот оно, было, есть и будет? Разве можно как-то обладать им, разве можно сказать, что оно вообще принадлежит кому-то?»

Виктор Пелевин. «Чапаев и Пустота»


В неолиберальном дискурсе (напомню, что дискурс – это форма социальной связи, которая определяется способом запрета на наслаждение), где доминирует Воображаемое, а место Бога заняла наука, субъекту предписывается: не иметь идеала, но иметь холодный расчет; уметь быстро и легко приспосабливаться к требованиям времени и жить играючи; не привязываться ни к месту, ни к людям, быть независимым, лидером; без тени упрека завоевывать рабочие места, рынки и страны; поступать с другими самым лучшим для себя образом. И когда, соответственно, упраздняется линия вытеснения, нормой становится нарциссическое наслаждение. Тогда на приеме у нас оказываются те, кто усерден в этих предписаниях сегодняшнего времени. Те, кто обязан «сделать себя сам» (подростковые психопатологии), активные, а значит, существующие (гипреактивность детей, «я такой мама, как ты хочешь») или типичная сегодняшняя депрессия (лягу и буду лежать, чтобы никуда не бежать, или уеду подальше), а также те, кто отвечает аддикцией, анорексией/булимией, а в попытке навязать действие другому – реагируют насилием или безостановочным потреблением. Сюда же можем отнести нарушения гендерной идентичности, крайнюю сложность выбора партнера (если ты сексуально свободен, то есть иллюзия, что следующий претендент будет лучше, жди или ищи идеального), а также отрицание смерти и старения. К нам приходят люди, которым не предписывается горевать, грустить и ожидать, но надо бороться со страхом смерти, и, когда все разрешено, пытаться любым способом нащупать свои границы, хотя бы при помощи рискованного поведения или экстремальных видов спорта, а так же наркотиков, алкоголя, особых видов сексуальных игр и других испытаний.

Человек жалуется на какую-то травму, связанную с неудачей: забери мое страдание! А мы ему оказываем хотя бы в этом удовольствии и предлагаем в этом замечательном месте травмы обнаружить свое собственное место: как тебе удалось организовать жизнь, что тебя бросили или что ты женился именно на этой женщине? А он парирует: Другой за все в ответе. Другой меня не признает. Усиление нарциссизма в обществе связано с изменениями инстанции Я-идеала. Сегодня место единого символического закона, сопряженного с Я-идеалом. занимает свод правил, инструктирующих, «как добиться успеха», «как общаться с другими, чтобы добиться признания», «как оказать себе психологическую помощь», «как быть эффективным и продуктивным». Нарциссический субъект знает лишь правила социальной игры, позволяющие ему манипулировать другими. Он, как будто бы следуя мысли Мишеля Фуко о необходимом изобретении самого себя, с помощью самоучителей меняет свой облик согласно предлагаемому набору идеалов. Эти самоучители (книги по психологии, тренинги) являются протезом для субъекта. В клинической практике мы встречаемся с пациентами, которые по книгам или тренингам учатся, как это любить, получать оргазм, соблазнять, а также как быть лидером, единственным или единственной. Можно ли научиться любить на трениге?

Цель человеческого существования в осуществлении удовольствия. Но при этом общество предполагает как-то систематизировать его, потому что если человек будет только реализовывать удовольствия, это разрушит общество. Значит, пока не выполнены все условия для этого, счастье надо ожидать. Надо сначала пострадать, ограничить себя. Но в современном обществе считается, что счастье осуществимо здесь и сейчас. И оно не имеет пределов. Как возможности мобильного телефона, интернета, социальных сетей, где у каждого может быть миллиард друзей. То есть наслаждаться можно безгранично. Единственное препятствие, с которым дискурс сталкивается – это центральная функция субъекта, кастрация. Это тот предел, который полагается наслаждению, призванный преобразовать его в удовольствие. Другими словами либерализм не является перверсией, но функционирует он как раз в модели перверсии. И неслучайно в нашем либеральном обществе перверсии оказались вытащенными на дневной свет. Включите телевизор – там катастрофы и садистическое наслаждение видеть, как страдают другие. Переключите на шоу, в которых люди обнажают свою интимную жизнь. Другими словами можно сказать, что перверсивные способы наслаждения в либеральном обществе процветают. В итоге появляется колоссальное экзистенциальное одиночество и постоянная готовность к насилию по отношению к другому (в слове, соответственно, в присутствии/отсутствии). Сегодня сказать другому «нет» возможно, например, паранойей или депрессией. Сегодняшнее счастье – в объектах реальности. И, казалось бы, именно нарциссу по плечу выдержать столь напряженное бытие. Более того, кому как не ему легче всего вписаться в новую реальность, где утрачивается смысл межсубъектных связей, где не нужно иметь устойчивых интересов, но важно разумно распоряжаться свей жизнью, заботиться о себе и убеждаться в правильности выбранного пути, опираясь на трансляции медиа, которые озвучивают успешность подобных предписаний. Когда возникает такой социальный феномен, когда сообщение не имеет ни цели, ни слушателей, а автор сообщения и есть его же главный слушатель, субъект как будто все равно не удовлетворен.

В норме нарциссизм – это состояние благополучия и удовлетворения от жизни, умение гордиться собой, демонстрировать свои лучшие качества. Мы получаем удовольствие от любовных отношений, радость от реализации в профессии, дружбе, семье. При нарциссическом расстройстве репрезентации значимых других отсутствуют. Есть только грандиозное, но тотально одинокое «я». Вадим Руднев в книге «Апология нарциссизма» обозначает истоки нарциссизма, обобщая исследования, проведенный многими философами, психологами, психоаналитиками: «Таким образом, это одинокий, холодный, надменный человек, преисполненный внутренней скукой и пустотой; восхищение миром сменяется высокомерием, понимание чуждости мира и себя в мире, вслед за гордостью от демонстрации своего тела следует жгучий стыд и разочарование».

А французский философ Ж. Липовецки называет нарцисса новым персонажем эпохи постмодерна, он близок к Протею, он «не является ни пессимистическим декадентом Ницше, ни угнетенным тружеником Маркса; он скорее напоминает телезрителя, пытающегося «прогнать» одну за другой вечерние программы; потребителя, наполняющего свою кошелку, отпускника, колеблющегося между пребыванием на испанских пляжах и жизнью в кемпинге на Корсике». Наибольшее утешение для нарцисса – его собственные слова, произнесенные хотя бы для небольшой аудитории.

Современный социум населяют нарциссы независимые, хорошо информированные, разумно живущие – здоровое питание, спорт, пристегнутый ремень безопасности. Они безразличны, их не интересует вселенская скорбь, ницшеанская идея смерти Бога, нивелирование великих ценностей – он не впадет от этого в отчаяние, не станет нигилистом, ему это абсолютно безразлично. Более того, сегодня нарцисс, пожалуй, уже не стоит перед своим отражением, «у него нет даже этого отражения, остается лишь нескончаемый поиск самого себя», - резюмирует Липовецки.

И если в прошлом веке Сартр провозгласил, что ад – это другой, то сегодня Я нарцисса вовсе не в аду: оно в раю одиночества, возведенного в ранг идеального существования, он мечтает уехать в круиз, пустыню, в небо, на необитаемый остров, где можно получить желаемое: оставьте меня в покое!

Нарцисс сегодня бесстрастен, духовно тускл и безучастен к событиям внешнего мира. Возможно, потому нарциссизм стал не только диагностической категорией субъекта, но и означающим социальных явлений. Иоахим Гаскет считает, что «весь Мир – это гигантский нарцисс, сосредоточенный на самосозерцании, а космос рассматривает как собственное отражение в человеческом сознании». А Виктор Пелевин поддакнул: «Весь этот мир — это анекдот, который Господь Бог рассказал самому себе».

Как же сегодня, вписываясь в дискурс, субъект, который на первый взгляд вполне ему соответствует и вполне счастлив, все же по-своему обозначает болезненное для него явление, которое принято называть Любовь. Славой Жижек говорит прекрасно: «С любовью я тоже Ничто, но то Ничто, которое смиренно знает о себе, Ничто парадоксальным образом обогащенное осознанием своей недостаточности». Пелевин же ему парирует: «На самом деле слова "прийти в себя" означают "прийти к другим", потому что именно эти другие с рождения объясняют тебе, какие усилия ты должен проделать над собой, чтобы принять угодную им форму. Как я уже сказал, этот подсознательный конфликт есть сейчас практически у каждого. Я хочу, чтобы вы осознали его природу. Понимаете ли, мир, который находится вокруг нас, отражается в нашем сознании и становится объектом ума. И когда в реальном мире рушатся какие-нибудь устоявшиеся связи, то же самое происходит и в психике. При этом в замкнутом объеме вашего «я» высвобождается чудовищное количество психической энергии. Это как маленький атомный взрыв. Но все дело в том, в какой канал эта энергия устремляется после взрыва».

Мы знаем, что энергия нарциссического субъекта после «взрыва» от столкновения с травмой оценивания и непризнания отправляется на поиски объекта отражения. Нам никогда не понять причину неудовлетворенности, от которой он страдает, если мы не начнем с триады «потребность, просьба, желание». Чтобы удовлетворить наши потребности – есть, пить, спать, – нам сначала нужно обратиться с просьбой (или требованием) к Другому – нашей матери. Это требование мгновенно преобразует потребность в ненасытное желание: важным становится не то, что мы просим и в чем испытываем потребность, а тот, кто нам это дает, то есть Другой. Нас интересует причина желания.

Когда нам дают то, что мы просим, мы воспринимаем это как доказательство любви. Между тем, как считал Жак Лакан, подлинная любовь – это «давать тому, кто этого не просил, то, чего у нас нет». Такая любовь находится за пределами материального. В сексуальном плане между мужчиной и женщиной не существует отношений комплементарности: они не дополняют друг друга. Люди говорят на одном языке, одинаково испытывают наслаждение и могут (по-настоящему) встретиться только благодаря любви. Любовные отношения, конечно, всегда связаны с каким-нибудь страхом. Так для ребенка страх потери любви первичного ухаживающего – один из самых ранних травматических моментов, который в дальнейшем может оказаться неотъемлемой частью, ингредиентом других любовных отношений. Само чувство влюбленности сопровождается страхом, который, кстати, может даже перевесить любовный интерес. Когда мы влюбляемся, наша субъективность на время оказывается в подвешенном состоянии в другом человеке, и потому мы испытываем страх, разрушающий наше прежнее восприятие себя. Когда мы находим себе партнера и выстраиваем любовные отношения, то зачастую боимся потерять эту любовь.

Вопросы о желании Другого провоцируют максимум страхов, поскольку субъект, с одной стороны, задается вопросами о том, кто он для Другого, а с другой, он встревожен тем, чего же на самом деле хочет Другой. И мы видим: для того, чтобы влюбиться, субъект далеко не обязательно должен встретить другого человека. Необходимо лишь создать фантазийный сценарий вокруг возвышенного объекта, находящегося во владениях Другого.

Отнюдь нередко случается так, что у субъекта рождается желание к объекту, которого страстно хочет кто-то другой. Как обозначил один из моих анализантов: я могу обладать только той, которую я отбил у другого, но как только она становится моей женой, интерес к ней угасает – она слишком близко ко мне. Сначала субъекта привлекает то, что он полагает объектом желания Другого, затем он задается вопросом о том, какой объект он представляет для Другого, и поскольку он никогда не получает удовлетворительного ответа на вопрос о желании Другого, субъект интерпретирует и находит ответ в той фантазии, которую создает. Люди влюбляются с помощью фантазии, которую они создают вокруг объекта а. Когда мужчина, к примеру, очарован чем-то таким женщине, что больше ее самой. Иначе говоря, другим именем тайны является, конечно же, объект а. Как поясняет С. Жижек: «В любви я люблю кого-то из-за объекта а в нем/в ней, из-за того, что «в нем больше, чем он сам», — короче, объект любви не может дать мне то, что я прошу от него, поскольку он не обладает этим, поскольку это, по сути, избыток <...> и единственное, что тогда остается возлюбленному, — осуществить что-то вроде перестановки, превратиться из объекта в субъект любви, то есть вернуть любовь. В этом и состоит, согласно Лакану, наиболее возвышенный момент любви: в этой инверсии, когда возлюбленный объект пытается освободиться от тупика своей позиции <...> отвечая на нехватку/желание влюбленного своей собственной нехваткой».

Любовь основана на иллюзии, что эта встреча двух нехваток может быть успешной. В VIII семинаре Жак Лакан использует мифологический образ: «я хочу сорвать созревший плод. Моя рука тянется, приближается к нему, но все равно не может достать. В определенный момент она встречается с другой тянущейся рукой. Когда две руки встречаются, они как будто бы уже схватили плод, который влек их и все еще влечет». Лакан различает любовь действительную и воображаемую. Действительная любовь является менее иллюзорной, чем воображаемая. Благодаря метафоре любви, партнеры так или иначе осознают: то, что они желали в другом, - это не субъект, а объект, который в любом субъекте больше, чем он сам. И поскольку они оба занимают позицию, которая была позицией другого, то, что они желают через другого, это, в конечном счете, то, что в них больше их самих. То есть, объект-ничто, обеспечивающий «экстимное» ядро их собственного бытия.

Психоаналитическая интерпретация самого феномена любви – это поиск механизмов ее генезиса в бытии человека. Герой романа Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота», Пустота, говорит: «...если пытаешься убежать от других, то поневоле всю жизнь идешь по их зыбким путям. Уже хотя бы потому, что продолжаешь от них убегать. Для бегства нужно твердо знать не то, куда бежишь, а откуда. Поэтому необходимо постоянно иметь перед глазами свою тюрьму». Тюрьма – это наш мир, в котором эксплуатируется нарциссическая любовь в идее о двух половинках. Так как тот, в кого я влюблен, уже я сам, и я получаю то, что мне недостает от миража своего я. Тюрьма – это мир, где сексуальность обретает товарность, и ею помеченным становится все: например, реклама любого продукта должна возбуждать. Объекты желания, которые глядят на нас с каждой витрины, да и само рыночное пространство предстает механизмом, навязывающим субъекту способ желать, предоставляя многочисленные объекты. И мы делаем ударение на объекте влечения. А секс предписан для здоровья, хороший оргазм – признак удачно выбранного партнера и точка признания в месте мегапениса, способного заставить объект желания получить множественный оргазм. Очевидно, что это связано с основным структурирующим фантазмом современности: правом на безграничное наслаждение. В мире, где почти отсутствует нехватка, сексуальность оказывается ответом на изобилие потребления остального. И тогда субъекту ничего не остается, как избыточно придавать этому значение либо отказаться.

Не так давно была опубликована статья в журнале «Атлантик» о катастрофе сексуальнности. К примеру, там были такие тезисы. «Мы вступаем в случайные связи, потому что не умеем строить отношения. Мы не умеем строить отношения, потому что вступаем в случайные связи». «Кроме того, мы вынуждены выбирать между случайным сексом и отсутствием секса, потому что третий вариант — долговременные отношения — кажется недостижимым, и безответственным». «Современных людей воспитали в убеждении, что на первом месте должны быть учебные и карьерные успехи, а не любовь». «Студенты изо всех сил стараются не влюбляться во время учебы в колледже, чтобы это не нарушило их планов». Не столкнуться с телесной любовью, с болью расставаний, ревности, измены или собственного несовершенства, по большому счету, с нехваткой – судьба современного субъекта. И наоборот – зависеть от объекта и тела как объекта, расплачиваться телом за наслаждение. Собственно, об овеществлении любви мы часто слышим от наших анализантов: я вкладываюсь в отношения, а он нет, я ей все даю, а она изменяет, он /она не видит моего вклада. Будто любовь – это некий банк, который приводит к накоплению, процентам и обогащению, и любовь – это взаимовыгодный обмен благами.

Известна прекрасная фраза Жака Лакана: капитализм начинается «с отправки секса на свалку», и в господском дискурсе наше счастье – в объектах реальности, а симптом общества – исчезновение субъективности. Впрочем, это не тенденция исключительно сегодняшнего дня, так как о постмодерном субъекте и его отношению к любви говорил еще Бадью, как о необходимости защиты любовного переживания в современном мире, поскольку ей угрожают со всех сторон. Говорил о том, что ее, любовь, нужно переизобрести.

Говоря о любви, мы говорим о ее непредставимости. Когда встает вопрос о «настоящей» любви, Лакан дает такие афористические определения: «Человек любит в том или ином существе то, что находится по ту сторону него, то есть, в конечном счете, то, чего ему не хватает», и в параллель этому: «любовь — это дар(ение) того, чем не обладаешь». Здесь для субъекта, включенного в логику потребления и требования, сосредоточена сама невозможность мыслить любовь « по ту сторону». Нарцисс сталкивается с ужасом невозможности дарения. Мы слышим: я хочу, чтобы он или она были всегда со мной, и вечная любовь, пока смерть не разлучит нас. Но в любовном переживании просчет не может иметь места, даже в качестве обещания вечной любви. Быть может, именно это хотел сказать Лакан фразой: «Знание о том, что сделает ваш партнер, не служит доказательством любви». И можно жениться, выйти замуж, чтобы после вопрошать: как так случилось, что любовь закончилась? Когда говорим: я люблю тебя, мы остаемся в логике обладания. Люблю за что-то.

Философия, феноменология, герменевтика и психоанализ сходились в том, что любовь – дает возможность встречи с истиной, которая всегда предстает как нечто исключительное и редкостное, «упасть в любовь» — свидетельство этой неожиданности. Это расстройство привычного порядка не всегда приятно и выносимо субъектом, потому что любовная встреча производит разрыв в знании о себе, дает возможность стать незнакомым для себя. Естественно, что хочется вернуться к обычным комфортным благам, убежать от такой любви.

Что предписано пациенту, который пришел к нам? Иногда специалисты говорят о трудностях перевода с нарциссического языка, о контрпереносной пустоте и сложности выдержать как перенос грандиозности, так и обесценивания. Да, чтобы спасти тонущего, недостаточно протянуть руку – надо, чтобы он в ответ подал свою. Но в любом случае такому анализанту предписана субъективация. Вспомним, как Лакан говорит о переносе: анализант ведет себя также, как Алкивиад в отношении Сократа – он приписывает скрытую агальму-объект своего желания аналитику. Другими словами, Алкивиад словно сам становится тем, кем уже является Сократ – человеком желания, желающим субъектом. Но что актуализирует это желание, влекущее за собой актуализацию любви? Актуализируется любовь-перенос, и, согласно Лакану, «обнаружение отсутствия объекта желания Другого в себе актуализирует желание самого субъекта».

Серж Лессур в одной из лекций говорил, что в старой системе социальных связей, когда нам не удавалось в жизни чего-то достичь, мы всегда могли пойти пожаловаться старшему, на него всегда можно было сослаться, а потом сказать: «Это он виноват!». Сегодня субъект должен выбрать самостоятельно, и это часто ему не удается. Тогда к кому он пойдет жаловаться? Кто будет в ответе? Я опирается на саму структуру человеческого я, которое образуется, организуется в контакте с Другим. Идентификация с тем, чем оно насыщается или тем, что любит. А когда вы сами за себя в ответе, очень трудно кем-либо восхищаться. И тем самым Другой становится препятствием, таким, кто постоянно мешает, ненавидит, пытается остановить и блокировать. Его страшно любить.

Либеральный дискурс, может показаться, дает возможность свободы выбора. Может показаться, будто это движение к свободе. Что оно представляет собой освобождение субъекта, но это ошибка. Свобода не бывает тайной. Речь идет просто о другой форме отчуждения. Это уже не тоталитарное отчуждение, а добровольное служение. Для психоаналитика здесь большое поле работы, в основу которого можем положить следующий принцип: наслаждение, как его определил Лакан, это то, чего не надо. Чтобы испытать удовольствие, надо его ограничить. Если только требовать от объекта тотального и бесконечного удовольствия, то это постоянное преодоление кастрации. Разобраться в путанице между удовольствием и наслаждением, желанием и потребностью, когда хочу, а когда можно. Цена современной «нормальности» – исчезновение субъекта желания, и это постоянный внутрипсихический конфликт. Аналитик же вводит ограничение наслаждения, то есть, анализант должен прийти к мысли, что как раз неспособность осуществить свое наслаждение и есть то, что делает его субъектом. Нужно предложить анализанту идею постепенно выстраивать конструкцию, в которой он придет к мысли о существовании другого субъекта. О таком субъекте еще писал Фрейд: это субъект, который говорит «нет». Субъект – это тот, кто сопротивляется дискурсу абсолютного наслаждения. А в неолиберальном дискурсе, который катастрофически нарциссизирован, субъект рассматривается как объект удовлетворения, объект наслаждения. Мы же, повторю, способствуем субъективации анализанта. Возможно, благодаря этому в своей субъективной истории любовь и боль он уже будет мочь разделять.