Довольно часто на приеме мои анализанты жалуются на своих возрастных родителей, дескать, они невыносимы, раздражают своими странностями, нытьем, слабостью, манипуляциями, включаться сил нет, а игнорировать стыдно. Конечно, у пожилых людей снижается критичность, коммуникативные навыки, когнитивные способности. Взрослые же дети до сих пор их воспринимают, как раньше, когда они были маленькими, деревья - большими, а родители - великими и важными, знающими и сильными, к кому можно было прийти за советом или помощью. А сейчас все наоборот, родители нуждаются в помощи, и можно понять, когда у детей вызывает ужас и смятение ситуация, связанная с потерей памяти у матери или отца: это как будто ребенка неожиданно вычеркнули из жизни, ведь даже его они не узнают...

Вообще, тема людей в преклонном возрасте (французы называют этот период жизни человека «усталым») связана с современным доминированием, и, быть может, даже с эксплуатацией одного поколения другим. Ну и, конечно же, собственным страхом старости и смерти. Ведь каждый вздрагивает, когда его всерьез называют стариком, это самое неожиданное, что поджидает нас в жизни. Мы надеемся достигнуть старости, но боимся состариться. Поэтому исследования в области геронтологии становятся все более и более значимыми при проведении психического лечения в составе мероприятий по охране здоровья (раннее выявление предрасположенности к болезни Альцгеймера, тяжелой депрессии у пожилых лиц, вхождения в дементивный процесс). В то же время, и «усталый» субъект имеет голос, даже если он старческий, больной, и нам важно его услышать, вопреки всем затруднениям в сознании и памяти пожилых людей.

Оливье Дувиль (Olivier Douville), французский психоаналитик (E.P.S., специализированная психиатрическая лечебница, г. Эврар) и преподаватель (Центр психоаналитических исследований, Париж; университет им. Д. Дидро), исследуя клинические особенности пожилых людей в институциях, задается вопросом: почему чаще всего обращают внимание на проблемы памяти, то есть на деменцию у большинства таких пациентов, но не учитывают тот факт, что это вполне может быть особый вид меланхолии, меланхолический аспект, если мы будем опираться на измерение субъекта. Обращая внимание на условия демографического старения населения мира, современного страха постареть и утратить (прием специальных препаратов, пластические операции, процедуры, якобы дарующие вечную молодость, целая индустрия, направленная на иллюзию бессмертия, Дункан МакКлауд бы обзавидовался), изменений в восприятии старости как чего-то ужасного, мы наблюдаем, что пожилые люди вызывают непонимание, злость, отвращение, негодование (хотя если человек дожил до старости - уже хорошо, не каждому удается). Мы должны утрачивать, но как состояться прощанию с иллюзией бессмертия, если потребление несовместимо с утратой?

Месье Дувиль размышляет над историей одной пациентки, которую он наблюдал в клинике, и она связана с предположениями о меланхолии. Оливье описывает с ней встречу так:

«Ей тогда миновало 78 или 79 зим. Она была практически неподвижная, подобно безропотной кариатиде, стояла она у приоткрытой двери приемного покоя, а именно у павильона 10-го отделения специализированной психиатрической лечебницы в Эвраре. В большом зале павильона госпитализации как раз кипела работа, это был час приема медикаментов. Пациенты выстраивались в очередь у передвижных столиков, груженных пилюлями и микстурами. Следом полагался прием пищи. И вот эта самая дама, вытянувшись и замерев у двери в холл, едва лишь проглотив положенные капли, тихо приговаривает, скорее, нашептывает: «сейчас появится, сейчас появится, сейчас появится» – и тотчас же ввозят поддоны с едой, с полуденным пайком; в этот миг, более не таясь с высказываниями, она отчетливо выговаривает привычный для нее рефрен: «детки с голоду не помрут». За многие годы пребывания в клинике за ней установилась репутация дамы с деменцией. Все же, некоторые проявления тревоги и моменты прояснений, когда она в высказываниях, пусть и не всегда явно, возвращалась к темам голода и лишений, зародили сомнения у медперсонала и санитарок. Достаточно ли изречь страшный приговор «деменция», чтобы объяснить все ее проявления?»

Доктор Дувиль стал искать способы, чтобы проверить так называемую поврежденность, уловить содержание речи этой дамы. Подошел проективный тест Роршарха, результаты указали, что есть признаки, характерные для деменции. Однако он не обнаружил никаких ординарных нарушений, и ее ответы, даваемые через силу и с утомленным видом, возникали не из какой-то глубинной пустоты, а пробивались сквозь непрерывное ритмическое бормотание за сжатыми зубами. Доктор констатировал, что «Ее голос не звучал в полную силу, ее утверждения не были убедительны. Походило это бормотание на постоянное присутствие голоса, на нечто между литанией и сетованием. Незначительная смена модуляции требовала от меня незамедлительного внимания. Так своего рода остаточный голос в поисках тела пробирает сильнее, чем голос, исходящий из тела».

Встречи продолжались, дама бормотала, а психолог продолжал слушать сдавленные фразы, чтобы уловить в них хоть немного живую речь, и неожиданно услышал тихую колыбельную. Потом она стала иногда встречаться с доктором взглядом, хотя он часто был пуст, мимо глаз.

«Она разматывала нить своей истории, в точности как это бывает в речи некоторых меланхоликов: они говорят вам, что с ними случились худшие несчастья, но не распространяются о травмах и катастрофах, которые разбили их жизни из-за приступов гнева, злобы, невыносимой горечи и бесконечных требований. Быть может, кто-то назовет это безразличием. Но это будет слишком поспешное заявление. Скорее, это безразличие, в котором всегда остается толика внимания к состоянию другого. Ведь я был задет, удивлен, практически ошарашен таким безразличием. Эмоциональный эффект, который производило на меня монотонное высказывание этой женщины – вот что было для нее небезразлично», - говорит Оливье.

Отброс - это я, - говорит меланхолик. Это решение помещено в склеп Я, глубоко там похоронено, и является носителем тайны. Что-то, что было ожидаемо, не произошло. Можно ожидать, но надежда не оправдалась, ничего не пришло. Когда это повторяется, устраняется способность желать, любить - состояние полного бессилия. И тогда нужна защита. Я - ничто, отброс, и докажу это, что все провалил, во всем виноват, потерпел неудачу, мой мир в руинах и я тоже руина. Защита производится ощущением быть ничем. Меланхолия поразительно похожа на траур (часто ее и обозначают как «патологический траур»), т.е. на аффект, возникающий в ответ на утрату, и теперь, мы можем сказать, вслед за Фрейдом, скорби по утрате чего меланхолик предается: «скорби по утрате своего либидо». Меланхолия – это утрата надежды и веры. Фрейд пишет «Будущее одной иллюзии», а меланхолик не верит в эту иллюзию. Это провал веры в бога. Его собственное Я деконструировано, оно в руинах.

Жак Асун в «Меланхолической жестокости» пишет от том, что маленькую надежду все же меланхолик может получить, «зацепившись» за волосок, жест руки, взгляд, любой объект. Меланхолия также - ностальгия по будущему. Так как обещание невозможно, но вдруг жест или слово, или объект зависимости возвращает надежду. Пожилая женщина, которую описывает Оливье, проживала себя погруженной в сферу, где приумножаются исчезновения.

Он однако замечает, что «Исчезновение отлично от утраты. Траур возможен лишь в случае, если психическая работа позволяет принять факт утраты. Исчезновение не приводит к созданию психической конструкции, возможной при утрате, однако сама сущность субъекта угасает с исчезновением потерянного объекта. Нам нечего прибавить к знаменитой фразе Фрейда из «Скорби и меланхолии», а именно «тень объекта пала на Я». В данном случае исчезновение не приносит много боли, но опустошает, скоблит внутреннюю пропасть».

Наиболее любопытно, что клиницист смог нечто важное сказать мадам, опираясь на наблюдение ее речевого акта. Все-таки и при меланхолизации даже у психически сломленных преклонным возрастом людей некоторый символический обмен возможен, и не только в регистре вербальных галлюцинаций (интуиция, ритурнель, неологизм), - считает Оливье. У его пациентки наблюдались и неологизмы, и это не обязательно причудливое слово, но не ассимилируемое из-за незаменимости. Неологизм стоит субъекту озарения и стоит особняком, вне повседневных слов. Об этом писал и Крепелин, который различал неологизм писателя и психотика по сути применения. Повторы, ритурнели — это весьма заметные звукофикации. Иногда объединенные частичкой «без». Эта дама раскачивалась телом и качала головой, произнося: «хлебушка без хлеба», «водицы без воды» и т.д. Так же, как и ритурнели, используются меланхолические прерванные фразы: «ты всего-навсего… ». И, конечно, преследования, которые отчасти соответствуют паранойе. И вдруг эти вербальные галлюцинации пожилой мадам стали постепенно преобразовываться «в иное качество физической жизни так, будто колыбельная песня изменила ее манеру говорить» - они инкрустировались в колыбельную. «Кушать, детки, кушать, водицы, без воды, хлебушка, без хлеба».

Неожиданно Оливье стал различать смесь французского языка с региональным диалектом Бретани. К тому же был не только речевой акт, но и телесный. Она раскачивалась, как младенец в люльке или на руках у матери, погружаясь в ранний и интимный язык, сокрытый в успокаивающих вкраплениях мелких вербальных галлюцинаций. Когда она начинала напевать, как будто сама себя убаюкивала, это повторы, ритм: «ротик безо рта», «глазоньки без глазок».

Далее клиницист описывает свои наблюдения: «В последующие дни возвращаются повторы; вербальные галлюцинации проявляются как элементы языка в речи. Она будто бы ни к кому не обращается, но говорит уже в моём присутствии и не втихую. «Ротик, безо рта, глазоньки, без глазок»: так были по-новому переформулированы ритурнели. Я готов поклясться, что эти ритурнели, произносимые как бы в никуда, были обращены мне… Я продвигаюсь наощупь. «Глаза, рот», - напевает она, вид у нее при этом довольный. Несколько растерявшись, я предлагаю ей заняться лепкой. Глиняная масса постепенно обретает форму: становится видно, что это лицо. И наконец-то она выговаривает: «Рта у меня не было, глаз не было, слуха не было». Вот почему эта пациентка в летах не принимала пищу с другими. На мои досаждающие банальные вопросы: «Но почему бы вам не поесть со всеми остальными?», она отвечала резко: «А каково же мне без рта-то».

Что означает «оказалась безо рта»? Рот превратился в дыру. То есть он не был наполнен влечениями. Рот глотает, рот выплевывает, в том числе слова. В дыру, в отсутствие эротической игры влечения, все попросту проваливается. Здесь можно обратиться к позиции Лакана рассмотреть меланхолию и скорбь через концепцию объекта маленькое а и нарциссический образ. К примеру, если Фрейд, различая скорбь и меланхолию, делает принципиальное замечание: меланхолик знает, кого потерял, но не знает, что он при этом утратил, то Лакан называет это «что» нарциссическим образом, идеальным и не распознаваемым i(a). К мысли Фрейда о ритуале скорби, позволяющем во времени навязчивого повторения изжить утрату объекта любви, Лакан добавляет идею объекта а, объекта причины желания, который скрывается в возлюбленном. И дифференцирует фрейдовский утраченный объект. Субъект привлечен к объекту а, отделенному от означающей рамки, от того, что Лакан называет сценой мира. И работа скорби предстает в том же и одновременно, полностью противоположном свете. В поддержке и сохранении малейших деталей утраченного она нуждается исключительно для того, чтобы восстановить связь с подлинным, завуалированным объектом своих отношений, с объектом а. Впоследствии на место его можно будет поставить следующий предмет любви – предмет, который будет значить не больше, чем тот, что это место занимал до него. Объект а, будучи всегда уже утраченным, делает возможным переход к другому объекту любви. Он может быть обнаружен вновь, теперь уже в новом объекте, и, тем самым он способен совершить работу скорби.

Эта мысль Лакана согласуется с утверждением Фрейда о том, что объект - самая переменная величина аппарата влечения. Влечение способно смещаться с объекта на объект. Объект а как объект причины желания предполагает возможность смещения либидо. Но прежде смещения - работа скорби, и она в отличие от меланхолии, имеет дело не столько с объектом а, сколько с прикрывающим его нарциссическим образом. Точнее связь с объектом может быть восстановлена через нарциссический образ. «Проблема скорби состоит в том, чтобы поддержать на зрительном уровне то, что связывает субъект не с объектом а, а с i(a), с тем образом, которым его любовь нарциссически выстроена» (Семинар Х). Меланхолию же Лакан поместил в область психозов и уточнил занимаемую субъектом позицию: «боль в чистом виде», боль существовать. Это касается утраты, которую необходимо отличать от нехватки. (Если нехватка вызывает субъективное желание (желание возникает потому, что есть нехватка в чем-либо), утрата, напротив, расстраивает желание. Она дает субъекту чувство, что утраченный объект и есть тот, которого по-настоящему желаем, то есть она непрерывно восстанавливает недостающий объект a, заполняя этим нехватку и перехватывая ее функцию). Можно сказать, что утраченного объекта меланхолику никогда не-не хватает: то, чем он обладает в самой утрате, подавляет любое желание. Также Лакан говорит о любви, с ее противоположной желанию стороны в общем ракурсе со смертью. Меланхолический субъект ничто по сравнению с любимым (и идеализируемым) объектом и происходит подвисание в этой точке (любовь, как известно, не имеет длительности), что решительно устремляет субъекта на орбиту влечения к смерти. И акт «забивания на», в котором Лакан видит знак несостоятельности дискурса, и акт отмечает точку, где невозможна более никакая речь.

Чем больше обращения к Другому, тем ближе миг, когда субъект падет, дойдя до края своего «вне бытия», и наконец в падении встретится с самим собой на меланхолическом обручении со смертью. То есть, объект а, будучи всегда уже утраченным, делает возможным переход к другому объекту любви. Он может быть обнаружен вновь, теперь уже в новом объекте, и, тем самым он способен совершить работу скорби. Но у меланхолика это не состоялось. В то время, как утраченный объект меланхолика и его нарциссические идентификации с ним действительно находятся полностью в Воображаемом, сам меланхолик же, как субъект, находится в регистре Символического. Он потерпел там крушение, как говорит Лакан. Он без остатка там застрял, в цикле навязчивого повторения предавшись символизации себя самого как утраченного объекта, но при этом означающие как будто бы перестали действовать. Это и составляет всю сложность меланхолии: кольца Воображаемого и Символического никак не зацеплены друг с другом, идентификация и символизация оттёрты, оттеснены друг от друга. В этом, похоже, и заключается расщепление, так свойственное меланхолии: расщепление внутри Я, расщепление между любовью и ненавистью. Регистру же Реального в меланхолии соответствует то, что Фрейд обозначал как «меланхолический комплекс», ведущий себя «как открытая рана», который «опустошает Я до полного». О меланхолии как о «ране» и «внутреннем кровоизлиянии» либидо Фрейд говорил еще в т.н. «Черновике G», самой первой его попытке осмыслить меланхолию.