В предыдущей части статьи я уже отмечала тот факт, что анорексия является одним из способов ответа субъекта, в частных случаях – материнскому Другому, а в дискурсе – Другому социальному. Мы знаем, что получение тела в собственное распоряжение происходит далеко не сразу. Перед тем как овладеть своим телом и полноценно обустроиться в нем, субъекту требуется проделать много специфической работы. Естественные науки в мельчайшей детализации описывают телесные параметры, но все же тело несводимо только к набору показателей датчиков. Человеческое тело для субъекта нечто большее, чем просто комок нервных окончаний с цивилизационным отпечатком. 
Сегодня медиа пропагандируют идеальное тело как приманку и как обещание восторженного, восхищенного взгляда Другого. Тело – это мишень для тотальных взглядов Другого и других, так как выдвижение тела в ранг одного из важнейших объектов, призванных дать тотальное наслаждение, оказалось возможным с интенсификацией скопического влечения. Современный дискурс всячески способствует обращению субъекта к воображаемому. Скопическое влечение нас интересует и в логике развития анорексии, когда субъект формирует свой ответ под взглядом тотального материнского Другого и сам контролирует его, и в логике капиталистического дискурса, постулирующего интерес к телу и образу как к тому, чем можно управлять с помощью объектов внешней реальности. Эти объекты создают иллюзию совершенного тела, тела не реального, но идеализированного. «Современные девушки покупают не только платье, но и грудь».

Каким образом анорексия вписывается в дискурс? Современный субъект, отвечая дискурсу потребления, захваченный идеальным образом, который представляет для него объект тотальный, оказывается в аноректическом тупике двойственности. Потребляя ничто, таким образом он отвечает на требование Другого. Он, казалось бы, не отказывается от желания, но отказывается от потребности, что можно представить как тотальный контроль Другого наизнанку. Многие исследователи считают, что анорексия, с одной стороны, строится на сложных взаимоотношениях матери и дочери и постулирует отказ от женской позиции. А с другой – отвечает требованию социума.

Анорексику нужно поглощать ничто в виде еды, чтобы контролировать и подчинять тотального материнского Другого, готового утвердить и поддержать взглядом, и самому оказаться во взгляде социального Другого, и для этого совершенствовать тело с помощью силиконовых имплантов, инъекций, делать его полным, но не мочь заполнить. И тогда вместо того, чтобы служить реальным объектом удовольствия, тело становится точкой достижения безграничного наслаждения. Когда у меня на приеме оказалась девушка с анорексией, наиболее любопытной частью работы было слушание ее речи относительно взгляда других на себя, ее – на других и Другого, а так же включение аналитика в процесс контроля взглядом.
Согласно «картографии» наслаждения и объекта Ж.Лакана, влечения переплетены, но одно из них отсоединяется и может блуждать. Отсоединенное, освобожденное влечение локализуется в одном месте, части плоти, это означающее, которое говорит в теле – зона локализации наслаждения. То есть, согласно Лакану, влечение – это слово, которое резонирует в теле. Для этой девушки и ее матери, которая привела дочь в терапию, это были означающие, связанные с влечением скопическим. Во время первой консультации мать сказала, обращаясь ко мне: «вот, посмотрите на нее, до чего себя довела», «и так глянуть не на что, а сейчас и подавно», «все на нее смотрят, как на скелет», «смотрите, какая дохлая», тем самым как бы побуждая присоединиться к ее взгляду на дочь. Девушка же часто говорила: «на меня никто не смотрит, я некрасивая», «парень не хочет иметь со мной отношений, говорит, что смотреть не на что, так как я несексуальная». Она, особенно на первых встречах, демонстрировала свое тело как изможденное, передвигалась, держась за мебель и стены, в кресле полулежала и тихо говорила. Во взгляде ее была мольба: мне так плохо, смотри, сочувствуй, мать меня ругает, но ты же не такая (или такая?), как она. Также анализантка подробно рассказывала, как близкие виноваты в том, что она не может есть, что она «некрасивая», что у нее «психические проблемы». Затем стала ставить себе «диагнозы» и даже пыталась показать «психическую неуравновешенность» (я дома разбила посуду, порвала платье, не сплю, и вообще у меня квартира сгорела). На следующем этапе она старалась, что бы я обратила внимание на «психосоматические проявления» (смотрите, вот тут у меня сыпь, смотрите, я вся в пятнах, наверное, это умирание тканей). 
Среди всех других, о которых девушка говорила, было ясно, что все-таки ее зеркалом является мать, в адрес которой было послана наибольшая ненависть. «Она некрасивая, тощая, я – в нее», «а если бы у меня была красивая большая грудь и попа, как у нее, не этот ужасный нос и морщины на лбу, то на меня бы смотрели парни». 
В логике современного дискурса – Другой смотрит и оценивает, потребность быть увиденной становится тотальной. И это как раз играет противоположную игру в процессе ожидания быть увиденной. Взгляд играет ведущую роль в формировании женской идентичности субъекта, к примеру, как эта девушка (мы видим на примере) стремилась использовать его в отношениях с противоположным полом, вообще, с другими людьми. Как отмечал С. Лессур, выставлять напоказ – не субъективирует, а субъективирует быть спрятанным от взгляда Другого. И это важно в клинике. Пациентка жалуется, что на нее не смотрят, ибо она недостойна того. Но это происходит потому, что она «не может спрятаться», ведь субъект рождается в исчезновении (во взгляде, и в языке). И субъективироваться – означает сделать себя объектом взгляда в зеркале.

Субъект всегда окружен с разных сторон взглядом, это то, что заставляет желать, создавая воображаемый фаллос Другого, возможность для процесса идентификации. Что касается идентификации, то образ сегодня приходит извне, в данном клиническом случае – зеркальный стереотипный, и он не только материнский (я такая, как она, некрасивая), но и предложенный модой. «Воображаемое необходимо, чтобы прикрыть, стать вуалью символической нехватки, чтобы удержаться во взгляде Другого», - пишет С.Лессур. А символическое становится тем местом, где субъект ищет себя как Я-Идеал. 
Ж. Лакан подчеркивал спекулярный аспект стадии зеркала. Скопическое обретает первостепенное значение в субъективации, в отношениях с собой и Другим. Захваченность, плененность образом Другого, благодаря которому удается овладеть собственным телом, предполагает определенную цену: если мое собственное я занимает место Другого, тогда понятно, почему я хочу именно того, что хочет Другой. Мой идеал – вне меня. Мой идеал смотрит на меня. Так, еще одно следствие стадии зеркала – взгляд Другого, надзирающего за мной. Собственное я выставлено напоказ, оно под постоянным надзором. Этот взгляд мой вне меня. Взгляд незримо взирает извне. Лакан, развивая оппозицию взгляда и глаза, скажет: то, на что направлен мой взгляд, никогда не является тем, что я хочу видеть в Другом, из Другого. И, с другой стороны: ты никогда не глядишь на меня оттуда, откуда я на тебя смотрю. Мы никогда себя не видим, и представление о себе зависит от взгляда Другого. Взгляд оказывается не на стороне субъекта, а на стороне объекта. Взгляд – объект акта смотрения, объект зрительного влечения.
Согласно «картографии» наслаждения и объекта Ж.Лакана, влечения переплетены, но одно из них отсоединяется и может блуждать. Отсоединенное, освобожденное влечение локализуется в одном месте, части плоти, это означающее, которое говорит в теле – зона локализации наслаждения. То есть, согласно Лакану, влечение – это слово, которое резонирует в теле. Для этой девушки и ее матери, которая привела дочь в терапию, это были означающие, связанные с влечением скопическим. Во время первой консультации мать сказала, обращаясь ко мне: «вот, посмотрите на нее, до чего себя довела», «и так глянуть не на что, а сейчас и подавно», «все на нее смотрят, как на скелет», «смотрите, какая дохлая», тем самым как бы побуждая присоединиться к ее взгляду на дочь. Девушка же часто говорила: «на меня никто не смотрит, я некрасивая», «парень не хочет иметь со мной отношений, говорит, что смотреть не на что, так как я несексуальная». Она, особенно на первых встречах, демонстрировала свое тело как изможденное, передвигалась, держась за мебель и стены, в кресле полулежала и тихо говорила. Во взгляде ее была мольба: мне так плохо, смотри, сочувствуй, мать меня ругает, но ты же не такая (или такая?), как она. Также анализантка подробно рассказывала, как близкие виноваты в том, что она не может есть, что она «некрасивая», что у нее «психические проблемы». Затем стала ставить себе «диагнозы» и даже пыталась показать «психическую неуравновешенность» (я дома разбила посуду, порвала платье, не сплю, и вообще у меня квартира сгорела). На следующем этапе она старалась, что бы я обратила внимание на «психосоматические проявления» (смотрите, вот тут у меня сыпь, смотрите, я вся в пятнах, наверное, это умирание тканей). 
Среди всех других, о которых девушка говорила, было ясно, что все-таки ее зеркалом является мать, в адрес которой было послана наибольшая ненависть. «Она некрасивая, тощая, я – в нее», «а если бы у меня была красивая большая грудь и попа, как у нее, не этот ужасный нос и морщины на лбу, то на меня бы смотрели парни». 
В логике современного дискурса – Другой смотрит и оценивает, потребность быть увиденной становится тотальной. И это как раз играет противоположную игру в процессе ожидания быть увиденной. Взгляд играет ведущую роль в формировании женской идентичности субъекта, к примеру, как эта девушка (мы видим на примере) стремилась использовать его в отношениях с противоположным полом, вообще, с другими людьми. Как отмечал С. Лессур, выставлять напоказ – не субъективирует, а субъективирует быть спрятанным от взгляда Другого. И это важно в клинике. Пациентка жалуется, что на нее не смотрят, ибо она недостойна того. Но это происходит потому, что она «не может спрятаться», ведь субъект рождается в исчезновении (во взгляде, и в языке). И субъективироваться – означает сделать себя объектом взгляда в зеркале. 
Субъект всегда окружен с разных сторон взглядом, это то, что заставляет желать, создавая воображаемый фаллос Другого, возможность для процесса идентификации. Что касается идентификации, то образ сегодня приходит извне, в данном клиническом случае – зеркальный стереотипный, и он не только материнский (я такая, как она, некрасивая), но и предложенный модой. «Воображаемое необходимо, чтобы прикрыть, стать вуалью символической нехватки, чтобы удержаться во взгляде Другого», - пишет С.Лессур. А символическое становится тем местом, где субъект ищет себя как Я-Идеал. 
Ж. Лакан подчеркивал спекулярный аспект стадии зеркала. Скопическое обретает первостепенное значение в субъективации, в отношениях с собой и Другим. Захваченность, плененность образом Другого, благодаря которому удается овладеть собственным телом, предполагает определенную цену: если мое собственное я занимает место Другого, тогда понятно, почему я хочу именно того, что хочет Другой. Мой идеал – вне меня. Мой идеал смотрит на меня. Так, еще одно следствие стадии зеркала – взгляд Другого, надзирающего за мной. Собственное я выставлено напоказ, оно под постоянным надзором. Этот взгляд мой вне меня. Взгляд незримо взирает извне. Лакан, развивая оппозицию взгляда и глаза, скажет: то, на что направлен мой взгляд, никогда не является тем, что я хочу видеть в Другом, из Другого. И, с другой стороны: ты никогда не глядишь на меня оттуда, откуда я на тебя смотрю. Мы никогда себя не видим, и представление о себе зависит от взгляда Другого. Взгляд оказывается не на стороне субъекта, а на стороне объекта. Взгляд – объект акта смотрения, объект зрительного влечения. 
В истории моей анализантки на поверхности – отказ от признания эрогенной зоной оральную, которая связана с потребностью, но скопическое влечение, которое связано с желанием, становится гиперактивным. Глаз/взгляд, смотреть/быть увиденным в логике пассивного/активного – это зона, что является тем отверстием, через которое субъект с аноректическим симптомом питается, наполняется. (Можем предположить, что не только аноректический, учитывая доминирование в современном дискурсе скопического влечения.) И, если он питается ничем, превращаясь в ничто, объект а, то этот процесс обретения ничего в качестве тела, поставленного перед смертельной опасностью, происходит для взгляда Другого и благодаря взгляду Другого, с санкции Другого и для того, чтобы вписать что-то со стороны желания о отношению к требованию Другого. Аноректик использует взгляд для поиска пространства, в котором можно свое желание артикулировать, в то время, когда в своих нарциссических установках он исключает этого Другого. 
Как мать смотрит на свою дочь? Как на «дохлую», «странную», «больную», «огрызок». С одной стороны, она заботится, приводит ее в терапию, платит, с другой – любыми способами подтверждает ее «никчемность»: поддерживает в нежелании работать («над тобой в офисе все будут смеяться, ты такая худая стала»»), покупает все, что дочь хочет, кладет деньги на банковскую карту для личных расходов. Как будто бы, убеждая: сама ты – ничто, ничего не можешь, ни на что не способна. На совместных встречах практически те же слова девушка бросала в адрес матери, обвиняя ее в несексуальном теле, «поэтому у отца всегда были любовницы», в неспособности строить отношения с мужчинами, в «святости, от которой тошнит», в том, что она «дурно одевается», «да и сисек у нее нет».
Мать тоже жалуется: дочь выросла и «стала странной, всегда вела себя отвратительно, могла сказать при людях на меня все, что угодно, стыдно с ней вообще где-то бывать». Одновременно она в кабинете насмехалась над отношениями дочери с молодым человеком, говоря, «ты дура, что плачешь за ним, с тобой вообще мало, кто выдержит». 
Возможно, что мать не смогла в силу своей истории поддержать девочку во время прохождения пубертата, когда формируется женственность, и тогда «быть женщиной» для нее – «показать большую грудь, круглую попу», только картинка, представленная для другого. Мать называет дочь «огрызком». 
У них был зеркальный симптом: у матери спазм в горле, который внезапно, когда она оказывалась в ситуации, где нужно было показать себя, важное сказать, не давал дышать и глотать. У дочери – вагинальный спазм не давал возможности вести половую жизнь, и также был при глотании пищи. В этом есть логика: дочери нужно быть фаллосом в том, чтобы быть материнской копией, вызвать желание у Другого, чтобы находиться в нем. В ситуации случая – контролировать и быть под контролем. То есть, аноректический симптом – это возможность желать позиции быть фаллосом, и одновременно отказываться быть им, отрицая нехватку как пустоту, в которой рождается желание. Выйти из тупика для анализантки оказывается возможным только при помощи своеобразного «обмана»: она делает пластическую операцию по увеличению груди, губ, коррекции лица (за деньги матери). После – отмечает, что улучшился аппетит, но при этом у нее «депрессивное состояние» и она курит марихуану, потому что «это успокаивает». Мы наблюдаем, что для девушки оставаться в позиции фаллоса матери можно и таким образом, ведь суть не меняется. Она получила с помощью внешних объектов – имплантов, инъекций тело более совершенное, вернее, его идеальный образ. Но ситуация сохраняется прежняя: живет с матерью, «мы ненавидим друг друга», «она меня достает», «представляете, я узнала, она тоже теперь ходит к косметологу делать инъекции, ужас, ей же ничего не поможет».
Фигура отца означалась только лишь «как вечно в разъездах, с любовницами, а когда дома – мне не о чем с ним говорить», «я молчу, он считает, что я идиотка». Мы знаем, чтобы изменить отношения в паре мать-дочь, сформировавшиеся на ранних этапах, должен появиться тот третий, кто мог бы поколебать материнское всемогущество. Отец анализантки, сохраняя фактический брак, живет за границей, оттуда финансирует семью, иногда приезжает, и это создает его присутствие хотя бы таким образом. Однако, мать о нем отзывается как о сумасброде, тиране и гуляке. То есть, можем предположить, что она не принимает его закон, муж остается вне фаллического статуса.
Тогда возникает вопрос: как девушке можно было принять факт, что фаллос принадлежит отцу? Если в этом представлении не было убеждения, то тогда власть тотальной матери остается безграничной. Девушка отказывается быть для отца объектом, так как невозможно принять женственность. Она не принимает ее и в отношениях с противоположным полом. И остается тогда в невыносимой позиции воображаемого материнского фаллоса, заполняя нехватку в такой степени, в которой мать нуждается. 
Именно в этой позиции, через интеграцию в образ материнского идеала (идеального тела) девушка принята, нужна, любима. И это принимается субъектом как Я-Идеал – то, что является условием сохранения идеального Я, хорошей послушной девочки-копии в данном случае. Идеальное Я основывается на нарциссической идеализации и зеркальном образе (должно совпасть), и, чтобы оно сформировалось, нужен взгляд Другого. Обращая к нему свой взгляд, субъект пытается разгадать вечную загадку и найти ответ на вечный вопрос: кто я? Аноректик – одно из означающих, которое получает субъект в ответ от материнского Другого и от Другого дискурса, которые поддерживают наслаждение.
Согласно введенным Лаканом понятиям, диалектика желания/требования разворачивается следующим образом: с одной стороны – «условия» требования, с другой – «закон» желания. «Все то, что выстраивается в субъекте в какую-то структуру, обязательно проходит через механизм, под действием которого желание его с самого начала моделируется условиями требования. В истории субъекта в его структуру вписываются, таким образом, те перипетии и превращения, в которых складывается, повинуясь закону желания Другого, его собственное желание». Таким образом, желание субъекта – желание Другого, и способ, позволяющий субъекту ответить на вопрос, каким именно объектом он является в глазах Другого, в его желании. «…в отношениях с матерью, учреждаемых в анализе не посредством его жизненной зависимости от нее, но посредством его зависимости от ее любви, то есть посредством желания ее желания, ребенок идентифицирует себя с воображаемым объектом ее желания постольку, поскольку для матери он символизируется фаллосом», - говорил Лакан. В этой логике тело аноректика отклоняет удовлетворение в потребности (пище), но может говорить о желании, причем, это желание мыслится в логике оральных отношений младенец-мать: ребенок создает ситуацию, когда мать должна его кормить, и аноректик тоже создают ситуацию, чтобы его уговорили «накормиться». Чего мы, психоаналитики, делать не должны, и что безуспешно делают доктора в клиниках, пытаясь вылечить так называемые расстройства пищевого поведения... 
Идеальное тело для социального Другого  
Я Идеал – это инстанция, которая происходит из объединения нарциссизма и идентификации с родителями, их заместителями или коллективными идеалами. Субъект всегда стремится соответствовать этой модели. И, несмотря на то, что его основы нарциссичны, Я Идеал обладает двойственным характером: общественным и индивидуальным. Как часть группы, он отражает тот идеал, с которым идентифицируются все члены, и потому является частью разделяемого символического порядка. В контексте индивидуального характера, Я Идеал является расширением первичного нарциссизма и стандарта совершенства. 
Современная культура является нарциссической по своей сути и проявлениям. Сегодня происходит детерминация личности, тела социальным дискурсом, который заставляет субъекта организовывать свою личность в рамках доминирующего дискурса. Протезы, которые субъект берет из внешней реальности, сегодня переживаются как продолжение тела, и тело само по себе переживается субъектом как протез. И в этой связи растет неудовлетворенность им, ибо протез по природе своей не может быть абсолютно удовлетворительным. Значит, нужно его заменить, обменять. Выпячивая совершенные тела, мы идем за славой, богатством, властью. 
В ответе Другому сегодня мы имеем медийный субъект, у которого вроде бы и нет тела, но есть нечто или ничто. Оно виртуально, глянцево-универсально, его модно моделировать, исключать ранки, трещинки, морщинки, наращивая грудь, менять пол… Тело разобрано по частям, фантазматично, символично, в нем все труднее найти границы наслаждения. Теперь идеальное тело – это тело-поверхность, а «внутри» оно становится немыслимым, разве что «зловонный мешок», как сказал Ж. Нанси. Тогда разворачивается диалектика наслаждения объектом/ желание его уничтожить, ведь виноват, если видно – стыдно. Отрицание смерти тела превращается в незнание смерти, то есть мы утрачиваем то, что нас субъективирует. Не думай о смерти. Отрицай болезнь. Хотя дальше тела не уйдешь. Выдвижение на первый план видимого, о чем свидетельствуют новые формы отношения к собственному телу и к другому, как и демонстрация приобретенных благ, которая приветствуется современными способами потребления, находятся в центре этой логики откровения об истине субъекта. 
Доминирующий дискурс экономического либерализма, провозглашая лозунг «Наслаждайся!», но не учел, что любое наслаждение может быть только неполным, ограниченным. Да, цель жизни человеческого существа заключается в гедонистическом наслаждении. Но этот триумф наслаждения основывается на реализации фантазма. С. Лессур, говоря о наслаждении объяснил: «Свои консультации, которые даю во Франции, я начинаю с попытки ввести именно это понятие: ограничение наслаждения… необходимо постепенно привести пациента к мысли, что как раз неспособность осуществить свое наслаждение и есть то, что делает его субъектом». Психоаналитическая теория говорит, что нет наслаждения вне тела, а фантазм есть способ организации наслаждения со способностью выходить за края. 
Фантазм фрейдовского субъекта бессознательного обладает перверсивной структурой. Это значит, что субъект может осуществить себя в реальности. Но это провоцирует тревогу, так как ему как бы позволяется увидеть осуществление фантазма. И, если он реализует свой фантазм, как тогда организовать свое желание? Либеральный дискурс, по мнению С. Лессура, функционирует в модели перверсии: «не случайно в нашем либеральном обществе перверсии оказались вытащенными на дневной свет». Лакан представлял фантазм как поверхность, включающую различные фигуры я, воображаемого другого, архаичной матери, идеала я и объекта. Поверхность ограничена областями воображаемого и символического, а сам фантазм перекрывает поле реального. Реального как невыразимого субъекта, сокрытого, с чем трудно столкнуться, невыносимо, но то, во что он всегда упирается. Но сегодня есть все больше возможностей для осуществления фантазма, и они касаются, к примеру, операций по изменению пола, создания даже множества полов, изменений генетического кода, возможностей искусственного оплодотворения, клонирования... Возможно, кто-то раньше мечтал о двойнике, о полном подобии, которое подменило бы половое размножение, связанное со смертью или о размножении путем деления клеток, ведь оно позволяет, наконец, устранить мать и отца, сочетание их генов и двойственность акта, являющего собой зарождение. Сегодня фантазм о самопорождении помещается в действие. То есть субъект может самоименоваться, а не именоваться Другим, самопорождаться без необходимости обращения к третьему. И в процессе терапии, как считает С. Лессур, «Субъекта надо привести к мысли о существовании другого субъекта. О таком субъекте еще писал Фрейд: это субъект, который говорит «нет». Субъект – это тот, кто сопротивляется дискурсу абсолютного наслаждения. И если фрейдовский субъект, субъект истерика, был бы тем, кто говорит наслаждению «нет», симптом был бы «я хочу наслаждаться». Я отказываюсь подчиняться такому давлению, которое на меня оказывается. Это субъект, который говорил «нет» субъекту Господина. Субъект сегодняшнего дня говорит «нет» субъекту либерального дискурса... субъект рассматривает как объект».
Ю. Кристева призывает подумать о том, как мы можем отзываться на проблемы, обнаруживающие страдания субъекта сегодня, когда визуальные образы, идеологии, различные формы знания и экзистенциальные модели включаются в игру, чтобы поддержать идеализированный нарциссизм, развертывающийся в общении с другими, и который превосходит интенсивностью все прежние идеалы. Идеальность доминирует в бессознательном, и молодые люди (в период пубертера, ювенильности) приходят к нам, поскольку им нужно, чтобы мы признали их синдром идеальности. «Мы должны это артикулировать и обмениваться соображениями по поводу, если хотим понимать и правильно интерпретировать ответ субъекта. Только способность аналитика распознать и поименовать идеализирующую подоснову подросткового влечения обеспечит правдоподобный и эффективный перенос, и таким образом потребность верить будет способна метаболизировать через удовольствие, возникающее в процессе размышления, вопрошания и анализа. Нужно следовать вместе в его (субъекта) мятежах, его сомнениях и его страдании, сохраняя при этом универсальный компонент – эту потребность верить, которая структурирует современного подростка... Действуя таким образом, мы сумеем лучше объяснить как формы новых недугов нашей цивилизации, так и это новое возрождение «потребности верить», как неожиданного аспекта в основании кризиса. Эта проблема касается всех, поскольку в каждом из нас есть вечный подросток».
Обращаясь к клинической практике, а также к опубликованным исследованиям вопроса тела и анорексии в психоанализе, попробуем размышления сгруппировать вокруг нескольких позиций. Это вопрос взгляда матери на девочку, особенности формирования телесности в период пубертата и ювенильности, отказ от тела как контейнера, сексуального тела, женского и женственности. Отказ полноценно питаться (избирательная анорексия), не принимать пищу как объект потребности и поддерживать свое тело жизнеспособным, невозможность иметь сексуальные контакты и быть социально открытой, замкнутость в своем мире, а также на своем теле как поверхности, повернутой к Другому и отвечающей ему, демонстрируют симптом, с которым сегодня сталкиваются в практике многие психоаналитики. 
Анализируя один из моих клинических случаев, я заметила, что аноректик не использует взгляд на тело как на объект желания, ибо это предполагает символическое измерение, а остается в поле воображаемого и использует его для того, чтобы найти пространство для артикуляции желания, места, с которого он говорит. В данном случае аноректик оказывается в тупике между тем, чтобы быть фаллосом, и не быть им, отрицать нехватку, на которой строится желание, и самому страстно желать. Чтобы оставаться в этой позиции, аноректик сдается в плен тотальному объекту идеального образа тела. Но такой процесс оказывается иллюзорным, потому что разворачивается он на воображаемой оси, в поле зеркальном. Зеркальные отношения со всемогущей матерью замыкаются в диадности, поскольку фигура отца, третьего, закона, исключается. Эдипальная ситуация на том этапе, когда формируется половая идентичность девочки, оказывается замороженной на этапе инкорпорации и идентификации с материнским Другим, тотальным. Поскольку отец не имеет статуса фалличного, он нивелирован матерью, то девочка оказывается в невыносимом месте: ей нужно одновременно следить за тем, чтобы формировать отказ быть объектом и для матери, и для отца. Речь тогда о приближении к пониманию и принятию женственности не идет, так как тело не мыслится в виде контейнера, способного принять пенис, а затем ребенка. Тогда остается быть идеальным фаллосом, который нужен матери. Через интеграцию в образ ее идеала может получить ее любовь. И этот идеал будет соотноситься с Я Идеалом. Это опасное место – быть желанным в качестве воображаемого фаллоса, наполнять мать, отвечать на ее призыв тогда, когда отделение от ее фаллоса вроде бы уже произошло. Но это и очень приятное место – там аноректик получает безграничную любовь и признание, но там и теряет возможность субъективации. 
Такая позиция аноректика обусловлена фактом, что у него нет арсенала оружия, которое могло бы заставить тотальный материнский Другой не переходить границу, избежать поглощения монструзной всемогущей фигурой. Современный аноректик все же его изобретает ценой собственной жизни: он отказывается есть. Отрицая фаллическое измерение, нехватку, Другого он отрицает тело, живя в иллюзии, что вместо этого, данного, можно получить иное, идеализированное, и на него не будет распространяться посягательство Другого. Оно будет всех удовлетворять, и самому субъекту принесет дивиденды в виде любви. Тело аноректика отклоняет удовлетворение потребности, отклоняет смерть, и только так может говорить о желании. Но и здесь место тревожное. Мир современных объектов – это мир объектов значимых, желанных, именуемых, в котором желание интерсубъективно, распознаваемо лишь в Другом, а объекты желания опосредованы отношениями соперничества. А всякий соблазн нарциссичен, - как писал Ж. Бодрийяр. С одной стороны есть тело, в котором слышится дыхание смерти, тело аноректика, как мы его видим. С другой, оно должно быть признанным Другим не только материнским, но и Другим, который соблазняет, обещает любовь и признание других: сексуальным, стандартным, желанным, универсальным, унифицированным, таким, каким видит его он. И это единственный способ подтвердить свое существование: сделать себя видимым. Социальный дискурс требует внешней поверхности тела такой, которая удовлетворяла бы всех: одинаковые носы, груди, губы. В условиях довлеющего над ней требования Другого, возможно даже женственность сама по себе – сплошное страдание, ведь идеальность гендерной морфологии заставляет подшить там, нарастить здесь. Большой Другой требует: «наслаждайся!». Большой Другой смотрит. Он меня видит. Я делаю себя видимой. Но «видимый» теряет главное – субъективность.
Маркировки тела (импланты, инъекции красоты, др.) становятся все более распространенными в нашем обществе, они способствуют трудностям именования, и следовательно, вхождения в поле высказывания. И тогда субъект, по мнению С.Лессура, - «вместо того, чтобы осуществлять сепарацию в слове (между означающим, которое его представляет, и другими означающими), вместо осуществления разделения в отношениях с Другим, действует напрямую на себе, на своем теле». Динамика «демонстрации» вводится самой структурой дискурса, который руководит межчеловеческими обменами по принципу доказательства, демонстрации существования в действии. Для современного человека это – единственная и последняя попытка обмена с другим, которая предшествует главной патологии нашей социальной связи, когда он более не может рассчитывать на Другого отношений как адресата. 
И тогда стремится исчезнуть субъективно, например, в аноректическом симптоме как отрицании смерти. Таким образом, анорексия, основной симптом которой заключается в отказе от еды и базируется на неудовлетворенности своим телом, является ответом на требование как Другого материнского так и Другого либерального дискурса.