Клиническая практика
Сказать аутисту
"На одном обсуждении лекции относительно вопроса о симптоме Жак Лакан сказал, что «аутистам (...) не удается услышать то, что вы хотите им сказать, и пока вы этим озабочены (...) они не слышат вас. Но что-то им все же следует сказать» (Лакан, 1975).
Я вспоминаю Чарли в картине «Человек дождя», который по причине сочувствия или даже сиблинговой любви, вначале готов был помочь Рэю излечиться. И кто знает, если бы Рэймонд остался на попечении младшего брата, могло бы осуществиться это невозможное для аутиста отделение от другого, установление различия между собой и другим? Но Чарли удалось включиться в альтернативный дискурс аутиста с его миром и с симптомом. Помочь ему найти опору, этот костыль псевдосвязи с социумом. «Я установил с ним связь!» - говорит Чарли доктору. И как мне кажется, главная заслуга Чарли как раз оказалась в том, что он услышал Человека дождя и смог просто позволить ему выработать свое собственное решение, чтобы прийти туда, куда нужно. Когда поезд тронулся, Рэй смотрел по своему портативному телевизору свою привычную программу. Он не взглянул на брата, растерянно стоявшего на перроне. Но тот точно знал, что приедет к нему в клинику. Вот в этом «я установил с ним связь» я слышу ответ на вопрос Лакана: что следует сказать аутисту? Чарли принял его таким, какой он есть, насколько это возможно, понимая, что симптом аутиста (и вообще симптом) – это всегда следствие какого-то вопроса, затрагивающий основания субъективности, историчности, способа его включения в желание родителей, загадок и тайны его появления на свет, переживания каких-то ранних событий. В фильме есть замечательный эпизод, когда Чарли озадачен, что Рей жил когда-то с семьей. Тот вспомнил день, когда шел дождь. Это был роковой день, когда маленького аутиста Рэя оправили в клинику. Могло ли это событие могло быть причиной того, что Raymond стал Rain Man? Чарли удивлен, увидев семейное фото, которое хранит брат: – Ты с нами жил? Рэй говорит, что помнит день, когда умерла мать. И когда сразу после ее смерти его отправили в клинику: «Да, шел дождь. Слой снега 17 сантиметров. – Где был я? – Ты стоял у окна и помахал мне рукой: пока-пока…» И Чарли вдруг понимает, что все происходящее с его братом – это удивительный выбор самого Рэя… и принимает его.
Симптом, каким бы он ни был неудобным для окружающих, и сколько бы страдания он ни приносил самому человеку и окружающим, предстает уже крайне важным психическим изобретением. Таков его способ создать связывающие узлы с другим в хрупкую эпоху детства. Одна из сторон симптома – связь. Аутист не может создать истинную связь с другим, это псевдосвязь. Это позволяет ему хоть как-то продолжать существовать в этом мире, не выпадая окончательно из отношений с другими, по-своему выстраивая мир, в котором безопасно и спокойно. «Я приеду!» - главный финальный меседж кинофильма. Это, на мой взгляд, и главный меседж – что следует сказать аутисту: я не знаю, как ты стал тем, кто ты есть. Это твой выбор. Помоги мне услышать тебя…
И тогда возможно аналитику удастся попытка хоть как-то изменить ход привычной циркуляции, образовать пустоту, чтобы аутичный ребенок с ней справился, а потом эту пустоту символизировать.
Основная этическая максима Дольто заключается в том, что ребенок имеет право на собственную историю, какой бы горькой и грустной она ни была. Любые попытки ее сокрытия, которые часто происходят как бы во благо самого ребенка, оборачиваются невозможностью разрешения ключевых вопросов субъективации, становления психики. Сойти с позиции знающего - это отказаться от сбора анамнеза, это попытка понять в какой именно «купели символического» ребенок находится. Мне представляется, что именно сегодня важность позиции психоаналитика, о которой говорила Ф. Дольто, а именно — быть «на стороне ребенка», имеет особую ценность. На стороне аутичного ребенка — это значит быть на стороне его субъективности, отказавшись от позиции знающего и приносящего благо, от всех тех тенденций, что делают из ребенка объект коррекционных и поведенческих методик. Это подняться против торжествующего сегодня дискурса, нацеленного на выявление ранних детских расстройств и передачи их решения фармакологической индустрии, которая, быть может, отчасти погасит симптом, но не решит психическую проблему. Ребенок помещен сегодня с самых первых лет жизни в оценочную шкалу со всевозможными критериями когнитивного и психологического развития. Мне хотелось бы сказать о тех этических посылках, которые для меня предстают необходимыми для самой возможности приближения к аналитической позиции в работе с аутистическим субъектом. 1. Перед нами именно субъект, а не пред- или до-субъект. Его экс-территориальность порядку человеческого не означает, что мы имеем дело с биологическим существом. 2. Необходимо отказаться от любых идей причинности. Речь не только о многочисленных теориях поиска физиологических, генетических или когда первопричиной признается мать с использованием различных качественных ее характеристик, вроде холодная, депрессивная. Становление субъекта связано с первичным материнским другим, благодаря которому ребенок выживает в смысле собственной биологической недостаточности. Помещение причины в мать предстает большим упрощением, вульгаризацией, огрублением мысли. Масса теорий такого рода ничего не дают ни с точки зрения теоретической, ни клинической, ведь поиск причин лишь способствует позиции знающего, в то время как речь может идти о потенциальной возможности аналитического акта, который может нечто поменять для субъекта. Поэтому психоанализ аутичного ребенка — это этика по поддержанию его как субъекта, как единичного существа, уникального с самого рождения. Психоанализ может способствовать той находке, которая позволит ребенку преодолеть многие трудности вхождения в порядок человеческого или разрешить те вопрос, над которыми он бьется как субъект. Иногда у ребенка нет выбора, и ответ или невозможность ответа на эти вопросы будет означать остановку психического становления. В работе с аутичным ребенком есть вера в то, что даже если это уже случилось, остается зазор для некоего изобретения субъекта, чтобы он смог обнаружить некий порядок или некую безопасность для себя в своем психическом становлении. Рэй, взрослый Человек дождя, ищет границу между собой и другими, он должен отстраниться, найти обходной путь и изобретает ритуалы, он кричит и раскачивается, повторяет и повторяет слова и предложения. У него свойственная аутистам особенность фиксации на необычных свойствах или признаках предметов – Рэймонд может завороженно подолгу смотреть, как крутится барабан в стиральной машине или бежит полоска шоссе под колесами старого Бьюика. Он привязывается к таким предметам для того чтобы обеспечить себе некоторые сенсорные стимуляции, которые он, судя по всему, переживает как своего рода уподобления с этими предметами, являющимися источниками стимуляции. Он склонен сохранять предметы и вещи в одном месте, систематизировать, все, что изменяет привычное место или функцию становится болезненным. Все это для него как бы панцирь защиты от внешнего мира. Тот мир, в котором Рэю комфортно, это пресловутая повседневность, особое время, в котором он выстраивает себя.
Симптом, каким бы он ни был неудобным для окружающих, и сколько бы страдания он ни приносил самому человеку и окружающим, предстает уже крайне важным психическим изобретением. Таков его способ создать связывающие узлы с другим в хрупкую эпоху детства. Одна из сторон симптома – связь. Аутист не может создать истинную связь с другим, это псевдосвязь. Это позволяет ему хоть как-то продолжать существовать в этом мире, не выпадая окончательно из отношений с другими, по-своему выстраивая мир, в котором безопасно и спокойно. «Я приеду!» - главный финальный меседж кинофильма. Это, на мой взгляд, и главный меседж – что следует сказать аутисту: я не знаю, как ты стал тем, кто ты есть. Это твой выбор. Помоги мне услышать тебя…
И тогда возможно аналитику удастся попытка хоть как-то изменить ход привычной циркуляции, образовать пустоту, чтобы аутичный ребенок с ней справился, а потом эту пустоту символизировать.
Основная этическая максима Дольто заключается в том, что ребенок имеет право на собственную историю, какой бы горькой и грустной она ни была. Любые попытки ее сокрытия, которые часто происходят как бы во благо самого ребенка, оборачиваются невозможностью разрешения ключевых вопросов субъективации, становления психики. Сойти с позиции знающего - это отказаться от сбора анамнеза, это попытка понять в какой именно «купели символического» ребенок находится. Мне представляется, что именно сегодня важность позиции психоаналитика, о которой говорила Ф. Дольто, а именно — быть «на стороне ребенка», имеет особую ценность. На стороне аутичного ребенка — это значит быть на стороне его субъективности, отказавшись от позиции знающего и приносящего благо, от всех тех тенденций, что делают из ребенка объект коррекционных и поведенческих методик. Это подняться против торжествующего сегодня дискурса, нацеленного на выявление ранних детских расстройств и передачи их решения фармакологической индустрии, которая, быть может, отчасти погасит симптом, но не решит психическую проблему. Ребенок помещен сегодня с самых первых лет жизни в оценочную шкалу со всевозможными критериями когнитивного и психологического развития. Мне хотелось бы сказать о тех этических посылках, которые для меня предстают необходимыми для самой возможности приближения к аналитической позиции в работе с аутистическим субъектом. 1. Перед нами именно субъект, а не пред- или до-субъект. Его экс-территориальность порядку человеческого не означает, что мы имеем дело с биологическим существом. 2. Необходимо отказаться от любых идей причинности. Речь не только о многочисленных теориях поиска физиологических, генетических или когда первопричиной признается мать с использованием различных качественных ее характеристик, вроде холодная, депрессивная. Становление субъекта связано с первичным материнским другим, благодаря которому ребенок выживает в смысле собственной биологической недостаточности. Помещение причины в мать предстает большим упрощением, вульгаризацией, огрублением мысли. Масса теорий такого рода ничего не дают ни с точки зрения теоретической, ни клинической, ведь поиск причин лишь способствует позиции знающего, в то время как речь может идти о потенциальной возможности аналитического акта, который может нечто поменять для субъекта. Поэтому психоанализ аутичного ребенка — это этика по поддержанию его как субъекта, как единичного существа, уникального с самого рождения. Психоанализ может способствовать той находке, которая позволит ребенку преодолеть многие трудности вхождения в порядок человеческого или разрешить те вопрос, над которыми он бьется как субъект. Иногда у ребенка нет выбора, и ответ или невозможность ответа на эти вопросы будет означать остановку психического становления. В работе с аутичным ребенком есть вера в то, что даже если это уже случилось, остается зазор для некоего изобретения субъекта, чтобы он смог обнаружить некий порядок или некую безопасность для себя в своем психическом становлении. Рэй, взрослый Человек дождя, ищет границу между собой и другими, он должен отстраниться, найти обходной путь и изобретает ритуалы, он кричит и раскачивается, повторяет и повторяет слова и предложения. У него свойственная аутистам особенность фиксации на необычных свойствах или признаках предметов – Рэймонд может завороженно подолгу смотреть, как крутится барабан в стиральной машине или бежит полоска шоссе под колесами старого Бьюика. Он привязывается к таким предметам для того чтобы обеспечить себе некоторые сенсорные стимуляции, которые он, судя по всему, переживает как своего рода уподобления с этими предметами, являющимися источниками стимуляции. Он склонен сохранять предметы и вещи в одном месте, систематизировать, все, что изменяет привычное место или функцию становится болезненным. Все это для него как бы панцирь защиты от внешнего мира. Тот мир, в котором Рэю комфортно, это пресловутая повседневность, особое время, в котором он выстраивает себя.
Пространство кабинета психоаналитика так же может оказаться тем местом, где появляется шанс ответить на вопросы самому аутичному ребенку. Как? К осмыслению ткани психического у аутистического субъекта меня привел клинический случай, с которым я работала вместе с психиатрами, невропатологами, клиническими психологами в частном лечебном учреждении, так как в Украине нет государственных, да и приватных институций также, которые бы специализировались на детских психопатологиях. Работа с Григорием длилась 6 лет, он поступил к нам, когда ему было около 6, и в возрасте 13 лет с родителями уехал в Америку. То, что демонстрирует аутист – это максимальная сингулярность, кажется, что речь идет об экстерриториально человеческом, присущем символическому порядку. Однако в экстерриториальности не обнаруживается ничего унифицирующего, то есть, сказать, что работать с аутистами, вооружившись какой-то методикой, невозможно. Это творчество без опоры на определенность и предсказуемость. У Лакана нет каких-либо специальных отсылок к аутизму, однако он разбирает на семинарских встречах два случая – Робера и Дика. И это отсутствие отсылок позволяет нам обнаружить, что разговор об аутизме оказывается почти везде, любая теория, имеющая дело с субъектом, уже имплицитно содержит разговор об аутизме. Ведь мы всегда упираемся в точку начала, которая, как известно, всегда уже точка не-начала, она не причина, так как причина всегда прописывается в механизме последействия.
Клинический случай мальчика Г. позволил обратиться к самой важному мессиджу, описанному еще Фрейдом. Это крик. ( Я снова вспомню Рея, Человека дождя, который срывался на пронзительный крик, когда ему не удавалось контролировать привычным образом ситуацию или она была для него новой). Складывалось впечатление, что лишь этот пронзительный звук может что-то выражать, он обращен к Другому, и в нем есть смысл. Фрейд говорит о крике ребенка как специфической реакции, которая способствует привлечению внимания значимого другого, и именно это становится условием выживания, так как отвести возбуждение самостоятельно невозможно. Лакан уточняет: вместе с ответом Другого, «чистый крик», становится «криком для Другого», что станет основой работы означающей цепочки. Подать голос – быть в активной позиции, заставить Другого себя слышать. Пульсация присутствия и отсутствия голоса значимого Другого в ответ на крик дает возможность субъекту разместиться в пространстве Другого. Крик, перерезаемый каемкой, голосовой щелью, есть элемент, выпадение которого запустит ответ Другого и, соответственно, ухо как эрогенную зону в отношениях с голосом Другого, который введет ребенка в пространство языка, где сам этот объект-голос будет утрачен, но связь с ним никогда не будет потеряна окончательно. Голосовой объект дает дозеркальному субъекту основу для постоянства и сборки собственного я еще задолго для самой стадии зеркала в отождествлении с образом, идущим извне. Аутистический субъект производит впечатление не вычленяющего голос Другого из звучащей материи, или же, напротив, голос становится для него невыносимым, что проявляется в жесте закрывания ушных отверстий. Мальчик Г. имел особенность резко переходить от молчания к крику, имеющему различные частоты, и именно в этих переходах я искала ответ на вопрос, что же вызывает эти пульсации? Каким образом из сплошного потока шумов, неразличимых в своем основании, начинает выделяться нечто, что обретет впоследствии статус объекта-голоса? Лакан говорит, что голос вписан в первые сотрясения плоти означающим порядком, в то, что называется lalange. Дольто также говорит о важности включения слов в телесные обмены, размышляя о предречевых фонемах и речи другого, который сопрягается со всем опытом восприятий.
Голос матери запускает судьбу влечения. Ребенок приступает к использованию речи еще без грамматики, и когда он начинает говорить, он уже является потенциально говорящим, он глотает фонемы ушами и должен вернуть их голосовыми связками. Голос позволяет ввести субъекта в пространство Другого. О чем, собственно, речь? О существовании еще не расщепленного субъекта, дозеркального. И если свое сообщение субъект, по мысли Лакана, получает от Другого, то здесь парадоксальным образом еще нет того, чьим собственным может оказаться сообщение. Собственным оно становится, будучи полученным от другого. Лакан говорит, что получает он его поначалу в прерванной форме. То есть в сообщении, идущее от Другого, нет того, что свяжет с некими смысловыми пристежками. Но голос Другого дает потенциальную возможность субъекту разместиться в порядке языка. Это призыв, зов порядка символического с настоятельным требованием становления субъекта. Как это помыслить в связи с клиническим случаем: мальчик Г. производил впечатление не вычленяющего голос Другого, реакция на разные тембры, силу, мужской/женский и удаленность не вызывала поначалу реакции. Но было замечено, что в этой неразличимой для него звуковой ткани звуки все же есть. Ребенок реагировал на очень тонкие, едва уловимые нашим ухом звуки – потрескивание лампы на потолке, поскрипывания половиц в соседнем кабинете, какие-то едва различимые звуки, доносящиеся с улицы вводили его в мгновение остановки крика или же он искал глазами объект, который мог бы так звучать. И было видно, что он поглощен этим процессом. Собственно, это и явилось тем важным моментом, вокруг которого завязалась работа. Мы заметили, что ребенок так же различает музыкальные звуки, исходящие от разных инструментов. Несколько позже мальчик стал различать голоса. Это были моменты существенного такта, когда приходит голос Другого, а именно – толикой музыкальности, ритма, модуляции. Он сам стал помещать фонемы в тягучий музыкальный лад, пропевая слова и простукивая ритм по поверхностям. Это как будто бы подвигло субъекта на возможность вычленять речь Другого из прочих звуков.
Для осмысления ткани психического аутичного субъекта интересен и регистр представления. Мы можем говорить об особом объекте аутиста, который не может быть представлен. Тело его оказывается в постоянной спайке с таким объектом, который, буквально, поддерживает его существование (для Рэя – портативный телевизор). Объект аутистического субъекта не экстимный, но через который может завязаться работа. Есть ли способы, способствующие символизации аутистического объекта? Как ввести аутистический объект в пульсацию исчезновения/появления посредством сопровождения словами Другого? В нашем случае работа выстраивалась вокруг музыкальных инструментов, выбранным самим мальчиком: фортепьяно, барабана, гитары, дудочки. С постепенным обращением к этим инструментам, мальчик научился различать их звучание, а затем играть «свои» звуки, трогая клавиши и струны. Через некоторое время он стал эти звуки сопровождать пением, которое демонстрировало идеальный слух ребенка. Одна из судеб орального влечения – оральная кастрация. Невозможность оральной кастрации, эрогенизации рта в оформлении отверстия в символическом порядке говорит о том, что рот остается дырой, куда заталкиваются несъедобные предметы, руки и т.д. С этой невозможностью эрогенизации рта иногда связано изобретение самого субъекта. В случае мальчика Г. объект во рту вначале был дудочкой. Он не выпускал ее из рук, и в дырочку засовывал язык. Это отверстие выполняло функцию объекта. И когда однажды ребенок случайно выдохнул в отверстие и появился звук, это привело к замешательству и страху, как будто объект внезапно сменил свой статус и стал «отвечающим». Сменилось топология объекта, возможность выворачивания ткани психического и появления границ внешнее/внутреннее. Но мальчик стал играть мелодии.
И о стадии зеркала: в случае с аутистическим субъектом нет ни жеста узнавания себя в зеркале, ни жеста оборачивания, ребенок абсолютно индифферентен к своему отражению. Мы могли наблюдать это у Г. Но однажды я вдруг обнаружила, что мальчик не безразличен, он избегает встречи с зеркалом, отводит глаза, что позволило мне сообщить ему об этом. Когда мальчик натыкался на зеркало, он разворачивался к нему спиной и прислонялся, как будто нет места третьему. Можно помыслить, что невозможность прохождения стадии зеркала заставляет аутиста искать радикально иные стратегии субъективации в присвоении себе образа, в обход. Мальчик снова и снова выбирал музыкальные инструменты, на которых, как на бумаге, он «оставлял следы», переводя свои хаотичные стереотипные движения на плоскую клавишу, струну или покрытие барабана. Ритмически повторяющиеся движения по отношению к музыкальным инструментам издавали разные звуки, что приводило мальчика в восторг, который мы расценивали как музыкальное письмо, организующее его психическую реальность. Что в свою очередь способствовало конструированию границы внешнее/внутреннее за пределами зеркала.
Говоря о случае Дика, Лакан уточняет: «однако и такая реальность не является совершенно обесчеловеченной. На своем уровне она имеет значение. Она уже символизирована, так как ей можно придать смысл. Но поскольку она предшествует всякому движению ухода-прихода, речь идет лишь о преждевременной, застывшей символизации и об одной-единственной первичной идентификации, имя которой – пустота, тьма. Человеческим в собственной структуре данного субъекта является лишь это зияние – единственное, что дает в нем ответ. И лишь с таким зиянием существует контакт». Для аутистического субъекта становится невыносима пустотность объектов. Тело аутистического субъекта радикально отброшено. Нет возврата наслаждения ни в место Другого, ни в тело. Нет краев и каемок, отверстий во плоти, которые бы оформлялись означающим порядком. Но все же можно обнаружить намечаемую пульсацию частичных влечений и объектов, которые вычленяются из массивной неразличенности, и это говорит об усложнении психики. И клиническая работа может строиться вокруг этой пульсирующей кромки.
Клинический случай мальчика Г. позволил обратиться к самой важному мессиджу, описанному еще Фрейдом. Это крик. ( Я снова вспомню Рея, Человека дождя, который срывался на пронзительный крик, когда ему не удавалось контролировать привычным образом ситуацию или она была для него новой). Складывалось впечатление, что лишь этот пронзительный звук может что-то выражать, он обращен к Другому, и в нем есть смысл. Фрейд говорит о крике ребенка как специфической реакции, которая способствует привлечению внимания значимого другого, и именно это становится условием выживания, так как отвести возбуждение самостоятельно невозможно. Лакан уточняет: вместе с ответом Другого, «чистый крик», становится «криком для Другого», что станет основой работы означающей цепочки. Подать голос – быть в активной позиции, заставить Другого себя слышать. Пульсация присутствия и отсутствия голоса значимого Другого в ответ на крик дает возможность субъекту разместиться в пространстве Другого. Крик, перерезаемый каемкой, голосовой щелью, есть элемент, выпадение которого запустит ответ Другого и, соответственно, ухо как эрогенную зону в отношениях с голосом Другого, который введет ребенка в пространство языка, где сам этот объект-голос будет утрачен, но связь с ним никогда не будет потеряна окончательно. Голосовой объект дает дозеркальному субъекту основу для постоянства и сборки собственного я еще задолго для самой стадии зеркала в отождествлении с образом, идущим извне. Аутистический субъект производит впечатление не вычленяющего голос Другого из звучащей материи, или же, напротив, голос становится для него невыносимым, что проявляется в жесте закрывания ушных отверстий. Мальчик Г. имел особенность резко переходить от молчания к крику, имеющему различные частоты, и именно в этих переходах я искала ответ на вопрос, что же вызывает эти пульсации? Каким образом из сплошного потока шумов, неразличимых в своем основании, начинает выделяться нечто, что обретет впоследствии статус объекта-голоса? Лакан говорит, что голос вписан в первые сотрясения плоти означающим порядком, в то, что называется lalange. Дольто также говорит о важности включения слов в телесные обмены, размышляя о предречевых фонемах и речи другого, который сопрягается со всем опытом восприятий.
Голос матери запускает судьбу влечения. Ребенок приступает к использованию речи еще без грамматики, и когда он начинает говорить, он уже является потенциально говорящим, он глотает фонемы ушами и должен вернуть их голосовыми связками. Голос позволяет ввести субъекта в пространство Другого. О чем, собственно, речь? О существовании еще не расщепленного субъекта, дозеркального. И если свое сообщение субъект, по мысли Лакана, получает от Другого, то здесь парадоксальным образом еще нет того, чьим собственным может оказаться сообщение. Собственным оно становится, будучи полученным от другого. Лакан говорит, что получает он его поначалу в прерванной форме. То есть в сообщении, идущее от Другого, нет того, что свяжет с некими смысловыми пристежками. Но голос Другого дает потенциальную возможность субъекту разместиться в порядке языка. Это призыв, зов порядка символического с настоятельным требованием становления субъекта. Как это помыслить в связи с клиническим случаем: мальчик Г. производил впечатление не вычленяющего голос Другого, реакция на разные тембры, силу, мужской/женский и удаленность не вызывала поначалу реакции. Но было замечено, что в этой неразличимой для него звуковой ткани звуки все же есть. Ребенок реагировал на очень тонкие, едва уловимые нашим ухом звуки – потрескивание лампы на потолке, поскрипывания половиц в соседнем кабинете, какие-то едва различимые звуки, доносящиеся с улицы вводили его в мгновение остановки крика или же он искал глазами объект, который мог бы так звучать. И было видно, что он поглощен этим процессом. Собственно, это и явилось тем важным моментом, вокруг которого завязалась работа. Мы заметили, что ребенок так же различает музыкальные звуки, исходящие от разных инструментов. Несколько позже мальчик стал различать голоса. Это были моменты существенного такта, когда приходит голос Другого, а именно – толикой музыкальности, ритма, модуляции. Он сам стал помещать фонемы в тягучий музыкальный лад, пропевая слова и простукивая ритм по поверхностям. Это как будто бы подвигло субъекта на возможность вычленять речь Другого из прочих звуков.
Для осмысления ткани психического аутичного субъекта интересен и регистр представления. Мы можем говорить об особом объекте аутиста, который не может быть представлен. Тело его оказывается в постоянной спайке с таким объектом, который, буквально, поддерживает его существование (для Рэя – портативный телевизор). Объект аутистического субъекта не экстимный, но через который может завязаться работа. Есть ли способы, способствующие символизации аутистического объекта? Как ввести аутистический объект в пульсацию исчезновения/появления посредством сопровождения словами Другого? В нашем случае работа выстраивалась вокруг музыкальных инструментов, выбранным самим мальчиком: фортепьяно, барабана, гитары, дудочки. С постепенным обращением к этим инструментам, мальчик научился различать их звучание, а затем играть «свои» звуки, трогая клавиши и струны. Через некоторое время он стал эти звуки сопровождать пением, которое демонстрировало идеальный слух ребенка. Одна из судеб орального влечения – оральная кастрация. Невозможность оральной кастрации, эрогенизации рта в оформлении отверстия в символическом порядке говорит о том, что рот остается дырой, куда заталкиваются несъедобные предметы, руки и т.д. С этой невозможностью эрогенизации рта иногда связано изобретение самого субъекта. В случае мальчика Г. объект во рту вначале был дудочкой. Он не выпускал ее из рук, и в дырочку засовывал язык. Это отверстие выполняло функцию объекта. И когда однажды ребенок случайно выдохнул в отверстие и появился звук, это привело к замешательству и страху, как будто объект внезапно сменил свой статус и стал «отвечающим». Сменилось топология объекта, возможность выворачивания ткани психического и появления границ внешнее/внутреннее. Но мальчик стал играть мелодии.
И о стадии зеркала: в случае с аутистическим субъектом нет ни жеста узнавания себя в зеркале, ни жеста оборачивания, ребенок абсолютно индифферентен к своему отражению. Мы могли наблюдать это у Г. Но однажды я вдруг обнаружила, что мальчик не безразличен, он избегает встречи с зеркалом, отводит глаза, что позволило мне сообщить ему об этом. Когда мальчик натыкался на зеркало, он разворачивался к нему спиной и прислонялся, как будто нет места третьему. Можно помыслить, что невозможность прохождения стадии зеркала заставляет аутиста искать радикально иные стратегии субъективации в присвоении себе образа, в обход. Мальчик снова и снова выбирал музыкальные инструменты, на которых, как на бумаге, он «оставлял следы», переводя свои хаотичные стереотипные движения на плоскую клавишу, струну или покрытие барабана. Ритмически повторяющиеся движения по отношению к музыкальным инструментам издавали разные звуки, что приводило мальчика в восторг, который мы расценивали как музыкальное письмо, организующее его психическую реальность. Что в свою очередь способствовало конструированию границы внешнее/внутреннее за пределами зеркала.
Говоря о случае Дика, Лакан уточняет: «однако и такая реальность не является совершенно обесчеловеченной. На своем уровне она имеет значение. Она уже символизирована, так как ей можно придать смысл. Но поскольку она предшествует всякому движению ухода-прихода, речь идет лишь о преждевременной, застывшей символизации и об одной-единственной первичной идентификации, имя которой – пустота, тьма. Человеческим в собственной структуре данного субъекта является лишь это зияние – единственное, что дает в нем ответ. И лишь с таким зиянием существует контакт». Для аутистического субъекта становится невыносима пустотность объектов. Тело аутистического субъекта радикально отброшено. Нет возврата наслаждения ни в место Другого, ни в тело. Нет краев и каемок, отверстий во плоти, которые бы оформлялись означающим порядком. Но все же можно обнаружить намечаемую пульсацию частичных влечений и объектов, которые вычленяются из массивной неразличенности, и это говорит об усложнении психики. И клиническая работа может строиться вокруг этой пульсирующей кромки.
Вы можете связаться со мной удобным для вас способом
Вы можете связаться со мной удобным для вас способом
© All Rights Reserved. Elena Medvedeva
made by Inessa Hartmann
made by Inessa Hartmann