Заголовок статьи выглядит так, как если бы клинический тип можно было описать, исходя из дихотомии мужское—женское. И напротив, можно подумать, что структурная клиника преодолевает гендерные различия. Действительно, у нас вошло в привычку говорить об истерии "в женском роде" и о неврозе навязчивости — "в мужском". Лакан редко возражает против этой асимметрии, хотя и отмечает, что "истеричка — не обязательно женщина, а невротик навязчивости — не обязательно мужчина". Случай Доры остается образцовым для истерии, случай «Человека с крысами» — для невроза навязчивости. Однако это не мешает Сократу говорить "истерично" — не только исходя из его симптомов, но и учитывая специфику вопроса, который он адресует господину.

Существует ли специфика женского невроза навязчивости, которую мы могли бы выявить в современности? Как бы то ни было, клиника ОКР побуждает всех в настоящее время обратиться к вопросу обсессии.

Проблемы диагностики

Первое замечание касается навязчивых (или считающихся таковыми) симптомов — в смысле поведения, которое наблюдается у женских субъектов, но при этом не свидетельствует о структуре. Таковы феномены механизмов защит и ритуализации, описанные приверженцами эго-психологии и Анной Фрейд в "Психологии Я и защитных механизмах", а также встречающиеся в примерах интерпретации защит в работе Отто Фенихеля "Проблемы психоаналитической техники".

Недостаточно иметь манию уборки, или каждое утро тщательно заправлять кровать, или дотошно приводить в порядок свою библиотеку, чтобы быть невротиком навязчивости. А вот случай, когда вы опасаетесь, что плохо расставленные книги упадут на голову одного из ваших близких, уже можно рассматривать как звоночек (и риск тем более возрастает, если это вы их расставляли).

Также недостаточно говорить о несовпадении у женщины объекта любви и объекта желания, чтобы сделать это частью рассматриваемого клинического типа. Фрейд прославил унижение объекта как условие желания у мужчины, но это унижение не считается отличительным признаком с точки зрения разделения полов, и доказательством тому является истерическое унижение объекта. Карен Хорни прекрасно описала этот хиазм — перекрестье структуры и симптома — в работе "Запрещенная женственность", которая является классической для клиники. Такие симптомы, как описанная Пьером Жане идея-фикс у женщин, проходят через все типы клинических структур и должны быть противопоставлены структуре невроза навязчивости, который включает в себя чрезмерно точное мышление и вербализацию, реактивные образования и т. д. (как мы видели в случае Человека с крысами). Тот факт, что эту означающую структуру не отличают от ритуального поведения, объясняет успех диагноза ОКР — меж-клинического, а точнее, меж-структурного образования, которое так же прекрасно можно проследить и у шизофренического, и у аутистического, и у невротического субъекта.

В классической аналитической литературе ставится вопрос диагностики, касающийся меланхолии и невроза навязчивости. Например, в случае описанной Карлом Абрахамом пациентки с ритуалом отхода ко сну, при котором молодая женщина каждую ночь безукоризненно одевалась и вплетала в распущенные волосы белую ленту, как если бы готовилась к внезапной смерти. Ее идентификация с мертвым отцом не исключала меланхолии.

Пациентка Даниэля Лагаша из "Патологической скорби" совершила акт меланхолического самоубийства после того, как лечение развернулось к прояснению ее скорби, которую невозможно было преодолеть: речь шла о случайно погибшем сыне пациентки, который настолько ее обременял, что она отводила свою ненависть с помощью множества реактивных образований.

Наслоение той или иной структуры и навязчивого симптома проявляется также и в психозе. Случай Ханы Сигал, обсуждавшийся в свое время на клинической секции, проиллюстрировал замещение параноидной структуры у мужчины сомнением. Этот субъект проводил два часа в день, решая дилемму: должен ли он принять ванну или поработать на пишущей машинке? Еще одна явно параноидальная женщина описывает неизменный ритуал во время аперитива: фисташки и арахис всегда перед грецкими орехами, и никак иначе.

Вспомним также комментарий Жака-Алена Миллера к "Портрету художника" Джойса: эго Джойса, которое он выстроил "как портрет", как воображаемое средство защиты, является обсессивным "я". Если сегодня мы внимательнее присмотримся к идеологии личности, для которой "создание себя" становится задачей всей жизни, то увидим, что подобный симптом становится для такого субъекта неплохим будущим.

Таким образом, наша теория психозов не противоречит тому факту, что навязчивый симптом обеспечивает устойчивость в ординарном психозе. Однажды в психоаналитическом центре мы встретились с субъектом без документов, который был поставлен в двойственное положение между идентификацией с идеализированным отцом и отбросом на уровне признаков социального успеха; в конечном итоге его охватил бред мании величия.

Вспомним также навязчивый эпизод из истории детского невроза «Человека с волками» Фрейда, который должен быть пересмотрен в свете развязывания паранойи в 1926 году. Иными словами, психическую структуру определяет смысл и функция симптома, а не наблюдаемое поведение. Есть огромная разница между защитой от садистических или перверсивных порывов в упредительном ритуале и тем, чтобы по десять раз на дню биться головой о стену в попытке противостоять суицидальному импульсу.

Лакан познакомил нас с этим различием смысла и структуры в отношении невроза навязчивости, так как он утверждает, что один случай невроза навязчивости ничему не учит по отношению к другому случаю того же типа. Это говорит о том, что смысл и функция симптома не прочитываются априори, исходя только из стандартов и параметров, которые обычно применяются к навязчивости.

Важно это понимать, потому что дело касается того, даем ли мы субъекту возможность преодолеть свои защиты, как говорится, оттеснить их для возвращения вытесненного желания, или же наоборот, мы стабилизируем его защиты или даже поощряем их, поскольку они, как в случае постоянных сомнений, противостоят переходу к действию.


Женский симптом по Фрейду

Дело не в том, что в клинике Фрейда отсутствуют примеры навязчивых симптомов. Вопрос в том, что чаще всего они оказываются прицеплены к истерии как самой структуре невроза.

Начиная с того момента, когда Фрейд делает невроз навязчивости диалектом истерии, мы должны попытаться в структуре женского невроза поставить под вопрос заведомо обсессивные симптомы, такие как ритуалы, защиты, навязчивые идеи, проявляющиеся в решающие моменты истории невроза у женщины. Выбранный для примера случай взят из фрейдовских "Лекций по введению в психоанализ" — случай, названный "женщина со скатертью" и прокомментированный Эстелой Солано.

Мы помним этот водевильный ритуал, когда женщина, разочарованная бессилием мужа, неустанно разыгрывает перед своей горничной сцену, которая опровергает неудачу сексуальных отношений в брачную ночь: доказательством тому является красное пятно на скатерти, простое смещение следов дефлорации, "отсутствующих на кровати", как говорил Малларме, которое больше не может ни на что указывать. Фрейд прибегает к клише, возводящему расстройства характера и мании уборки к фрустрации, за которую в паре отвечает мужчина. Эта схема, кажется, походит на так называемые актуальные неврозы, в 1895 году различаемые Фрейдом наряду с психоневрозами. Э. Солано переориентировала этот случай в сторону функции взгляда Другого, в частности, женского Другого, чтобы выделить фантазм ничтожности мужчины.

Между тем, примеры такого рода далеки от анализа инфантильного невроза и его превращений во взрослой жизни, как это было в истории "человека с крысами".

В 1913 году Фрейд описал случай, который заинтересовал его в 1911 году, о чем свидетельствует письмо Ференци. Описанные в нем навязчивые симптомы объясняются за счет регрессии либидо к одной из фаз сексуального развития. Ориентиры в то время еще совершенно не были структурными. Речь идет о женщине, лишенной радости материнства по причине бесплодия ее мужа. Сексуальные отношения становятся все более редкими, женщина разочаровывается в муже. Она воздерживается от сексуальных отношений, ее либидо регрессирует на садистически-анальную стадию, недавно обособленную Фрейдом в продолжение статьи Юнга "Ненависть и анальный эротизм".

Фрейд особо выделяет тот факт, что навязчивые симптомы появляются с опозданием, во время замужества. Этому неврозу предшествует травма, которая следует за истерией страха. В этом случае Фрейд сомневается в своем утверждении, согласно которому навязчивый невроз — это диалект истерии, то есть в том, что они представляют собой документ, написанный на двух разных языках, но одинаковый по содержанию. В настоящем случае невроз навязчивости — это второй опыт, который полностью обесценивает первый, а не является лишь новой реакцией на травму истерии. Серию симптомов здесь развязывает несостоятельность мужа. Бесплодие мужчины лишает женщину ребенка, что повторно затрагивает ее неудовлетворенность; супружеские отношения ухудшаются; мужчина, и так уже бесплодный, становится бессильным; сексуальная жизнь путем обесценивания генитальной жизни регрессирует на предшествующую стадию так называемой садистически-анальной организации.

В то время Фрейд уже был абсолютно уверен в существовании частичных влечений, то есть модальности наслаждения, исключенного из генитального. Он выводит из этого механизма невроз характера, которому приписывает фрустрацию наслаждения без особой оригинальности в духе клише, касающихся ворчливых, хлопотливых, несговорчивых и мелочных женщин. Одна только черта скупости выявляет отношение к объекту, соотносящееся с садистически-анальным эротизмом. Тем не менее эта реакция на влечение, а именно его отвод в форме сомнений и реакционного образования, и является костяком невроза: здесь обнаруживается конфликт между чрезмерной нравственностью со стороны защиты объекта любви и ненавистью к нему.

Так в терминах стадиального развития и регрессии Фрейд мыслил субъективную позицию, которая некогда была артикулирована более структурным образом, а именно с помощью религиозных означающих. Таковы, в частности, случаи из фундаментальной статьи "Навязчивые действия и религиозные обряды", которая содержит множество примеров женских ритуалов, связанных с невозможностью сексуальных отношений. Кажется, что этот период (1907—1914) был богат исследованиями женских симптомов, как о том свидетельствуют письма Юнгу. Однако их описание остается фрагментарным и не достигает образцового случая "человека с крысами".

Воспользуемся возможностью углубить сходство женского невроза с религией. На такую идею нас наводит случай Хелен Дойч. Речь идет об учительнице из католической школы, которая "в процессе прохождения анализа попыталась сбежать от мира, став послушницей в монастыре". Казалось, что она демонстрировала картину кататонического ступора. В действительности, к ее телу нельзя было прикасаться по причине ее страха быть оскверненной при контакте с другим. Тяжелый бред прикосновения порождает ряд сопряженных ритуалов, запретов, торможений, отмен и т. д., вполне характерных для навязчивой защиты от онанистических и садистических искушений.

Х. Дойч разворачивает категории, использовавшиеся в тридцатые годы в отношении развития либидо, садистически-анальной регрессии и самонаказания. Весь спектр симптомов неумолимой суровостью Сверх-Я упорядочивается между онанизмом и влечениями смерти. Деструктивные стремления личности претерпевают инверсию, характерную для метаморфозы чувства вины: внутренний мазохизм и аскетические наклонности побеждают садизм, направленный вовне. Однако использование словаря, заимствованного из теории энергии влечений в терминах противостояния их сил, не выявляет ничего специфически женского.

Правда, несколько лет спустя Х. Дойч увидит в мазохизме особенность женского либидо, что является весьма спорной точкой зрения, помимо того что догенитальные влечения и чувство вины и так оставляют мало места бессознательному. Это недостаток теории стадий развития либидо. Наслаждение влечений заслоняет любую отсылку к желанию, главному понятию при работе с неврозом навязчивости в пятом семинаре Лакана. Равнозначность переживания сексуальной вины и "загрязненности", безусловно, является частью навязчивой симптоматики у детей. У пациентки Дойч происхождение навязчивых идей восходит к эпизоду сексуальных игр с братом, умершим позднее от сифилиса; будучи ребенком, пациентка возлагает за это ответственность на себя: "ее грязные пальцы, то есть загрязненные онанизмом, заражают весь мир сифилисом", — экстраполяция, допускающая любые предположения по поводу того, что Лакан сосредоточил в матеме Φ.

Более убедительным в отношении женской специфики является исход этого лечения с минимальным терапевтическим результатом. Пациентка наконец-то обретает свою вуаль. Она избавится от чувства вины в религии: "Успешная сублимация <...>. Молитвы и покаяния стали заменой для казавшихся абсурдными навязчивых ритуалов". Объясняет ли этот результат бедность теории женственности или же тяжесть случая, который вне дискурса не находит иного выхода для создания социальной связи, кроме как в церкви?

Трудно поверить, что такая симптоматика является производной вытеснения. Во всяком случае, такая ненависть к сексуальности и такая настойчивость потребности в искуплении остаются незатронутыми психоанализом. Этот случай — повод к тому, чтобы теснее связать женское наслаждение с Именем Бога; но известно, согласно Лакану, что к этому побуждает, скорее, мистический опыт.

В 1955—1960-м годах Лакан покажет недостаточность теории фиксации и сексуального развития в рамках критики понятий амбивалентности и доэдипальной агрессивности, которую некоторые аналитики не переставали пропагандировать в пятидесятые годы вслед за Мелани Кляйн. Лакан идет в другом направлении. Как и в случае истерии, концептуальной рамкой для расшифровки желания невротика навязчивости Лакану будет служить схема L, в основе которой лежит стратегия субъекта в отношениях с Другим, — но не как поддержка желания, а как что-то, что нацелено на его разрушение и упразднение. В 1957—1958-м годах Лакан определит специфику функционирования большого Другого в женском неврозе навязчивости.

Случай Буве

К важнейшим размышлениям по поводу женского невроза навязчивости Лакан пришел, отталкиваясь от статьи Мориса Буве.

Разбор этого случая сначала ведется в пятом семинаре, в особенности в 25-й главе ("Функция фаллоса в лечении"), затем Лакан возвращается к нему в восьмом семинаре, где аналитическая разработка касается обращения с переносом. В действительности, наименее значимая связь между невротическим типом и женственностью неизбежно проходит через комплекс кастрации и асимметрию, которую он вызывает в позиции девочки по отношению к мальчику. Согласно Буве, по-видимому, зависть к пенису и вызывает навязчивый невроз.

Субъект вышеупомянутого случая — замужняя женщина 50-ти лет, мать двоих детей. Симптомы пациентки наглядно показывают тип агрессивности, специфической для невроза навязчивости, характеризующейся обсессивными идеями религиозной тематики, которые имеют компульсивную форму, то есть навязываются ей неудержимо и входят в противоречие с ее убеждениями. Эта чрезмерная нравственность и борьба с перверсивными тенденциями характеризуют невроз навязчивости в соответствии с определением Фрейда: "Нравственность развивается за счет перверсий, которые она подавляет" [24]. Вот почему навязчивости сами по себе не характеризуют обсессивный невроз: необходим моральный конфликт.

Пациентка Буве — жертва мыслей, осаждающих душу, "чуждых душе", согласно формулировке из "Телевидения". Вот перечень ее обсессий: навязчивая боязнь заразиться сифилисом, навязчивые идеи детоубийства (основание для запрета на брак старшего сына).

Эти навязчивости начались с момента ее замужества и усугубились, когда она попыталась свести к нулю свои возможности забеременеть. Но еще в возрасте семи лет, будучи маленькой девочкой, пациентка была заражена мыслью отравить своих родителей; она должна была три раза постучать по полу и трижды повторить: "Я так не думала". В подростковом возрасте у нее была навязчивая идея задушить отца и разбросать булавки в постели родителей, чтобы уколоть мать.

В тот период пациентка стыдится своего отца и мучительно переживает религиозное воспитание, которое навязывает ей мать. Интерес Лакана сосредоточивают на себе преимущественно навязчивые идеи религиозной тематики, в частности, оскорбительные или копрофильские фразы, богохульства, кощунственные мысли. Анализантка оскорбляет как Бога, так и Деву Марию, и добавляет: "Я ненавижу принуждение, откуда бы оно не исходило, от мужчины или от женщины. Ругательства, которые я обращаю к Богородице, также относились и к моей матери".

Лакан отдельно останавливается на одном навязчивом образе: образе мужских половых органов на месте облатки. Боязнь последующего проклятия придает защитам пациентки свойства "стальных доспехов", которые Лакан отмечает в случае "человека с крысами".

Эдиповы координаты этой женщины не объясняют до конца ни интенсивности ее навязчивостей, ни амбивалентности по отношению к матери, ни упреков, адресованных отцу из-за его покорности матери. Особенно заметен перенос этой агрессивности на персону аналитика: "Мне приснилось, что я раздавила голову Христа ногой, и его голова была похожа на вашу".

В процессе свободных ассоциаций она установила связь со следующим воспоминанием: "Каждое утро по пути на работу я прохожу мимо магазина похоронных принадлежностей, в витрине которого выставлены четыре фигуры Христа. Когда я смотрю на них, у меня такое чувство, что я иду по их членам. При этом я ощущаю острое удовольствие и тревогу".

Все признаки мужской силы становятся объектом этого унижения. Девочка атакует пенис, во-первых, как то, чего она не имеет, во-вторых, как символ власти, которой ей не хватает, чтобы гарантировать себе независимость по отношению к желанию матери, тиранившей ее всю жизнь.

Буве резюмирует этот фантазм в оппозиции кляйнианской оральной агрессивности. Например, по поводу сна, где груди пациентки превращаются в пенис, он пишет: "Не переносит ли она на пенис мужчины оральную агрессивность, первоначально направленную против материнской груди?". Однако аналитическое наблюдение мало где выявляет у нее оральное влечение, кроме разве что двух моментов, соотнесенных с речью: во-первых, она молчит в анализе; во-вторых, она мечтает задушить своего отца.

Лакан попытается отличить это всемогущество речи от частичного объекта — груди или пениса. В этом же контексте Лакан ниспровергает анализ, основанный на обладании и фрустрации, противопоставляя ему бытие субъекта и его идентификации.

Регрессия к догенитальному ничего не объясняет: утверждение пациенткой всемогущества фаллоса вполне соотносится с ее восстанием против предполагаемого знания аналитика — она заставляет его умолкнуть. Нетерпимость к означающему Другого, в частности, к материнскому капризу, в то же время маскирует ненависть к отцу, в которой нет ничего догенитального.

Буве полагает, что как открытую книгу читает переносные аффекты, которые проявляют отношение пациентки к отцу. Но вместо этого в центре наблюдения находятся нетерпимость к интерпретации и негативный перенос.

Анализ Буве опирается только на воображаемый аспект зависти к пенису и мужскую кастрацию. Таким образом, это клише ничего не дает в плане различения выбора невроза. Вместо этого Лакан совершает поворот лечения от зависти к пенису и желания быть мужчиной к желанию матери и фаллосу как означающему желания. В детстве этот субъект являлся объектом желания матери: многие сцены описывают ее зависимость — как жизненно необходимую, так и аффективно окрашенную. Пациентка уничтожает зависимость от фаллического образа, желаемого матерью. В действительности она соперничает не с отцом и не с матерью, а с неким желанием того, что по ту сторону от нее является фаллосом. Лакан выводит общий закон навязчивого желания: "уничтожать знаки желания Другого"; в этом случае она также уничтожает и себя, отождествленную с этими знаками. "Ты уничтожаешь саму себя; вот что следовало бы дать ей понять".

Итак, проблема не в том, чтобы иметь или не иметь этот фаллос, а в том, чтобы им быть. Следовательно, она также находится в соперничестве со своим мужем, в той степени, в которой муж является фаллосом. В то время Лакан увлечен диалектикой "быть" и "иметь" и желания признания, относящейся как к мужчине, так и к женщине. В самом деле, невротик обычно хочет "быть": именно так происходит в случае пациентки.

В провокации, которую она устраивает мужчинам, одеваясь сексуально, фетишизируя свое тело, в особенности туфлями на высоких каблуках, чья цена вступает в конкуренцию с оплатой психоаналитических сеансов, пациентка является фаллосом. Лакан ссылается на анализ маскарада, описанный Джоан Ривьер. Вариант уклончивости, приравненный к кокетству, характеризует пациентку, которая среди мужчин маскирует свою хитрость и воображаемую агрессию: "Таким образом, цель компульсии — не просто гарантировать успокоение, вызвав у мужчины дружеские чувства к ней; главным было увериться в безопасности, скрывшись под маской невиновной и невинной. Это было принудительное переворачивание ее интеллектуального выступления; и вместе они образовывали "двойное действие" навязчивого акта, точно так же, как ее жизнь в целом состояла поочередно из маскулинных и феминных видов деятельности". Джоан Ривьер делает отчетливой кажимость соблазнения наряду с запирательством в рамках фантазма фаллического могущества.

Пациентка Буве тоже желает представить себя "имеющей то, чего на самом деле, как ей прекрасно известно, у нее нет". В данном случае ненависть к мужчине и уничтожение знаков могущества выходят на первый план: похоже, что понятие разрушения, столь часто упоминаемое Буве, употребляется самой пациенткой.

На деле существует два маскарада: один составляет кажимость "быть" фаллосом, когда фетишизируется тело, чтобы привлекать желание мужчин, другой отрицает, что в конкурентной борьбе она "имеет" фаллос, украденный путем контрабанды, в качестве агрессивной провокации. Эта последняя разрушает воображаемый фаллос в непристойной насмешке; она стирает само вычеркивание этой вещи своей грубостью. Это удвоение стирания следов является переводом, который Лакан дал понятию "l'Ungeschehenmachen" Фрейда ("отмена", слово в слово: сделать так, как если бы этого не произошло). Такой способ стирания объекта является предметом лекции 14 марта 1962 в девятом семинаре "Идентификация". Нужно также сказать, что сам по себе аффект ненависти не определяет клинический тип. К тому же, переход от агрессивного маскарада ко второму его виду всегда возможен в истории субъекта, о чем свидетельствует любовная история девочек-подростков. То же самое касается и идентификации с фаллосом, которая доступна в неврозе как таковом, а не только в неврозе навязчивости — определяющей является стратегия по отношению к желанию Другого.

Невроз навязчивости характеризуется замиранием и афанизисом желания, поскольку, уничтожая желание Другого, субъект поражает свое собственное желание. Учитывая, что Лакан сделал ставку на то, чтобы "быть", за счет воображаемого обладания, стратегия Буве кажется ему непоследовательной. Буве, как заботливая мать, дарит своей пациентке фаллос, которого ей якобы не хватает. На этот подарок она отвечает тем, что посылает к нему в анализ собственного сына. Эта щедрость уменьшает ее тревогу, в то время как симптомы оказываются не затронуты.

Занимательность наблюдения Буве заключается в том, в чем именно он видит специфику женского невроза навязчивости: догенитальность и зависть к пенису в то время пользуются успехом. Лакан же придерживается более фундаментальной позиции в отношении речи и, в частности, статуса слова и копилки означающих, которой является Христос-Царь. Это всемогущество и является объектом разрушения.


Маленькое фи богохульства

Разумеется, во главе исследования находится означающая структура наслаждения. Можно сравнить разрывы, интервалы между означающими с дырой, зиянием, которое встречается в фобии. Это реальное присутствие наслаждения. Религиозное означающее обрамляет опыт непристойного использования речи. Во время мессы пациентка Буве слышит: "откройте ваши сердца", и подхватывает: "открой твой анус".

Этот упадок фаллоса, записанный как маленькое фи, Лакан формализует четыре года спустя в восьмом семинаре в виде следующей записи: Ⱥ ◇ φ (a, a', a'', a'''…). Формула соответствует унижению символического фаллоса пациенткой Буве: она отдается непристойному требованию Другого, при этом полностью закрываясь от любви; означающее нехватки в Другом сводится к логике анального влечения, а точнее, к требованию.

Лакан разделяет фаллическую функцию большого фи и маленькое фи, которое является производным упадка означающего наслаждения. В этом случае унижение объекта и уравнивание его с фаллическим эквивалентом составляют специфику фантазма; у пациентки Буве это выражено в следующей серии означающих: ребенок, деньги, муж, аналитик, эквивалентные для нее раздавленному пенису. Идеалы субъекта не остаются незатронутыми этим "паразитизмом означающего", которым настолько переполнено его мышление, обращающееся в непристойные заповеди Сверх-Я.

Это особо подчеркивается в структуре богохульства. В пятом семинаре речь идет о таком богохульстве, которое появляется, чтобы сломать идеальную цепочку означающих, желая возразить всемогуществу Слова. Нетерпимость к означающему Другого создает короткое замыкание в мыслях и размещает объект маленькое а в этих интервалах. Лакан создает религиозный порядок "реального присутствия", касающийся этих кощунственных фантазмов.

Кроме того, унижение объекта придает неврозу навязчивости перверсивный акцент. В таком ракурсе можно прочесть эротические романы Жоржа Батая, собравшие сцены разделения женского объекта между черной мессой и кощунством. В частности, в "Моей матери" и "Мадам Эдварда" раскрывается равнозначность зияния пола и Бога. Но особенно это видно в "Истории глаза", которая демонстрирует наибольшее совпадение с навязчивостью пациентки. Батай упивается сценариями осквернения облатки: "Вот именно, — продолжал англичанин, — гостия, которую ты видишь, это семя Христа в виде небольшого пирожка".

Биографическая заметка содержит ключ к роману: Батай повествует о реальном упадке своего отца, больного и слепого; непристойные речи бредящего отца, смешавшиеся со сценами лишения, претерпели эротическое преобразование, формируя узел трансгрессивного наслаждения на фоне теологии.

Мы не будем здесь вдаваться в детали дискуссий о тайне пресуществления, которые были хорошо известны как Батаю, так и Лакану; а именно в полемику о том, что гостия как раз и является реальным телом Христа, а не его символом, что хлеб и вино преобразуются в плоть Христа: бесконечные дискуссии на эту тему возникали после Латеранского собора в 1215 году, а затем на Тридентском соборе в 1551. Сначала этим "метаболизмом" обеспокоились восточные христиане и ортодоксы, а затем и протестанты. Пациентка Буве откликнулась на него в своей собственной религии: можно ли приравнять экскремент к части тела Христова? (Рассуждения "Человека с волками" о заднице Христа отсылают к той же полемике.)

В конечном итоге перверсивная оболочка фантазма невротика навязчивости выступает в пользу большей частоты сексуальных навязчивостей у мужчин, в той степени, в которой они являются слабым полом в отношении перверсии. Согласно Фрейду, существует асимметрия комплекса кастрации и вытеснения сексуальности у женщины; образование Сверх-Я прослеживается у мужчины; а травма соблазнения у девочки противостоит ранней сексуальной активности у мальчика. Пациентка Буве как раз составляет исключение — будучи маленькой девочкой, она проявляла сексуальную активность раньше, чем другие девочки: "активная" схема является более определяющей, чем предшествующие травмы.

Можно выдвинуть также другие причины: начиная с шестнадцатого семинара под заглавием "От Другого к другому", Лакан вводит переменную знания, его отношения к наслаждению и его асимметрию у обоих полов. Мы больше не находимся в диалектике желания Другого, что подытоживает пассаж из "Написанного" в статье "Ниспровержение субъекта и диалектика желания". Оба условия фантазма были подорваны. Известно, что Лакан размещает женщину на стороне неудовлетворенности и бесперспективности ее интриг. Ту же двойственность мы находим и в шестнадцатом семинаре, но выраженную в логике четырех дискурсов: в частности, в понятиях S1 и S2 как терминах, описывающих знание.

В ответ на тупики наслаждения одержимый торгуется с Другим, исключая себя в качестве господина (вопреки тому, во что верит). Его отношение к знанию остается отмеченным запретом. Здесь он наделяет себя властью только посредством постоянно совершаемых платежей; этот долг бесконечен. Истерическая форма противоположна и чаще встречается у женщин, в частности, в том, что они не принимают себя за Женщину. Данное определение женщины как одной "среди других" стало поворотным пунктом в двадцатом семинаре; женщина не существует как Женщина; ее наслаждение не полностью перечеркнуто фаллическим Одним.

Математическая операция, которая "вычитает маленькое а из Одного абсолютного Другого", проецирует сексуальные отношения на бесконечную точку. Математическая аргументация этого утверждения сложна; она основывается на серии чисел Фибоначчи. Лакан также выдвигает гипотезу прибавочного наслаждения, но уже не удовлетворяется классическими клише о вытеснении наслаждения. Скорее, истеричка "продвигает точку в бесконечность наслаждения как абсолюта". Именно по этой причине она "отказывается от любого другого".

Напротив, стратегия невроза навязчивости имеет повторяющуюся структуру пульсации отмены—утверждения, которая размещает объект маленькое а в последовательности. Для упрощения мы могли бы подыскать специфическое для невроза навязчивости связывание узла RSI, и тогда в качестве специфики Реального мы бы обнаружили остов наслаждения, которого невозможно достичь и от которого субъект защищает себя не хуже, чем крепость Вобана. На уровне Символического это будет возвышение большого Другого, господина. Невротик навязчивости не может воспринимать себя в качестве господина, "но предполагает, что господин знает, чего он хочет". И вечно его упраздняет. На уровне Воображаемого нарциссическая крепость одержимого сходится с его собственным умерщвлением — так наступает прокрастинация.

Что касается объекта маленькое а, то Лакан в меньшей степени сохраняет за ним характеристики анального объекта в пользу объекта взгляда и влечения "делать себя видимым", где концентрируется навязчивая жертвенность: предать взгляду его собственный образ, образ его самого. Соответственно, различные семинары фокусируются на разных аспектах: на "я", означающем, объекте-взгляде. Случай Буве является образцовым в этом отношении.

Возвращаясь к примерам, в прошлом можно обнаружить достаточно ограниченную картину клинических случаев, настолько они были затронуты религиозным образованием и другими устаревшими символическими определениями. Мы не можем требовать от современного субъекта проявлять религиозные навязчивости, организованные как разглагольствования Латеранского собора.


Мать и ребенок

Что касается женских неврозов навязчивости, то их симптомы (амбивалентность и мысли о смерти) часто выкристаллизовываются на объекте, которым является ребенок. Сам Фрейд отмечает, что непосредственно навязчивые защиты, типа реактивного образования, изоляции и отмены агрессивного действия, не являются специфическими. Такую же амбивалентность можно выявить и в истерии. "Таким способом решается, например, амбивалентный конфликт при истерии, когда ненависть к любимому человеку подавляется избытком нежности к нему и беспокойством. Однако в качестве отличия от невроза навязчивости следует подчеркнуть, что такие реактивные образования не обнаруживают общей природы черт характера, а ограничиваются совершенно конкретными отношениями. Например, истерическая больная, с чрезмерной нежностью обращающаяся со своими детьми, которых, в сущности, она ненавидит, не будет из-за этого в целом добрее остальных женщин и даже не будет более ласковой с другими детьми. Реактивное образование истерии крепко держится за определенный объект и не поднимается до общей диспозиции Я. Для невроза навязчивости характерно как раз подобное обобщение, ослабление объектных отношений, облегчение смещения при выборе объекта". Мать, которая не хочет быть матерью и бросает своего ребенка, Лакан называет фаллической матерью, такой как Клитемнестра в "Электре" Жироду. Распределение на невроз навязчивости или истерию здесь вторично.

Рассмотрим следующий пример: женщина лет сорока, мать двоих детей, парализована торможением. Она журналистка и не может писать от своего имени: пациентка может писать только для другого, который пожинает плоды успеха и получает прибыль вместо нее. Зависимость, которая отчуждает от пациентки продукт ее труда, вызывает бунт; она провоцирует ту женскую ярость, при которой желание признания оказывается обманутым. Анализантка выполняет роль "литературного негра", ее имя никогда не появляется. Поэтому однажды она не только отказывается писать для этого автора, но, выплеснув вместе с водой ребенка, больше не пишет и для себя. Женщина стирает себя в строгом смысле этого слова, стирает свое имя, которое принадлежит ее отцу, а не мужу.

В то же время она думает о несчастном случае, который мог бы произойти с ее старшей дочерью. Условия рождения дочери вызвали у пациентки чувство отчуждения, как будто дочь не принадлежала ей, как будто она не была ее продолжением или образом. Пациентка остается на расстоянии от собственного образа, и в этом разделении она выстраивает для себя полностью искусственный образ матери.

Анализантка — старшая среди запоздавших с рождением братьев, которого так ждал отец, и в детстве ее постоянно поражали его восклицания. "Все бабы дуры", — говорил отец, обращаясь к женскому полу. Одна означающая формулировка пациентки была особо нами выделена и разобрана, а именно двусмысленность, экивок: "дурнословие отца". Ей пришлось много работать, чтобы преодолеть этот недостаток, получить образование и заработать титулы в области знания.

Профессиональный успех, рассматриваемый как мужественное достижение, приводит к опустошению, которое, по-видимому, подтверждает парадигму невроза навязчивости; смысл наслаждения, который пациентка придает имени автора, поддерживает фаллическое раздувание, которое невозможно вынести: она упраздняет саму себя и уходит с литературной сцены, что объединяет ее нарциссическое исступление со скромностью. Связывание торможения мышления с местом идеалов Сверх-Я, разрушенных отцовским приговором и его замешательством, которое олицетворяет присутствие ребенка, движется в направлении симптома. Пациентка сомневается, а в мыслях даже трепещет. Тем не менее в этом случае нет унижения фаллоса.

Мы скажем также, что успех для нее — сделать из себя мужчину; эта цель вполне объясняет торможение мышления по причине конфликта, который разворачивается между материнством и женственностью. Самонаказание и влечения смерти?.. Скорее, мы будем делать ставку на текущую путаницу в идентификации.

Во всяком случае, мы пытались не анализировать "защиту прежде влечения", согласно общепризнанному клише, а скорее, подвергать сомнению неудовлетворенность желания у нашей "писательницы", ориентируя ее на помехи в мышлении больше, чем на трудности, связанные с ребенком.

То, что паразитирует на пациентке, — это, скорее, ее собственное имя. Родовое имя, воспринятое буквально, ее раздражает: оно содержит в себе означающее излишка, избыточного количества; это означающее переполняет ее. Женщина тратит много энергии, чтобы носить это имя. Бывает, что она играет означающими этого имени, как в случае богохульства, чтобы облегчить себя. Несмотря на "навязчивые" симптомы, пациентка не скована ритуалами, не имеет ни навязчивых тенденций, ни чувства вины: не будем путать торможение любви ненавистью в навязчивом неврозе с досаждающим требованием любви... Здесь амбивалентность связана с желанием отца, которое она поддерживает, а не с его разрушением.

Задачи для направления лечения

Что касается вопроса о направлении лечения, то мы видим интерес к тому, чтобы отличать стратегию фаллического требования и неудовлетворенности от стратегии истощения, в которой субъект поглощает и унижает себя: "Нет ничего труднее, чем подвести обсессивного невротика к подножию стены его желания". Практически невозможно, чтобы и женский субъект с неврозом навязчивости смог это выдержать.

Именно поэтому в случае невроза навязчивости наименее уместным считается ответ на требование. Только в таких случаях мы можем понять, насколько устарел анализ, отталкивающийся от отцовской любви или идеи восполнения; такой анализ превращает психоанализ в религию, что представляется апогеем для субъекта невроза навязчивости: из одной религии сделать две.

Существуют также предостережения, связанные с фаллическим требованием, которому не рекомендуется уступать, чтобы не закрепить субъекта в его хиазме. Лакан делает здесь отсылку к Буве и отсутствию у того различия между желанием и требованием.

Не исключено, что, учитывая политическую полемику, которая тогда свирепствовала в Парижском психоаналитическом сообществе, Лакан использовал случай Буве как образец того, чего делать не нужно. Пытаться "починить" пациента, делать подарки, отвечать на требование признания, предлагать какое-либо именование (в противоположность колебанию, рассчитанному на истерического субъекта) — таковы проблемы, которые пас сделал ощутимыми и которым Эстела Солано посвятила несколько статей. Так что, вероятно, лакановская трактовка женского невроза навязчивости оказывает влияние и на общие принципы направления лечения, и это хороший повод обогатить клинику в целом.

Что касается актуальности данного клинического типа, то можно подумать, что показатели женского невроза навязчивости, отмечаемые по старинке, уже обветшали: атмосфера ханжества и монастырский дух окружают случаи, описанные в классической литературе. Феминистская идеология, борьба полов и ветер перемен размывают строгие структурные различия и придают большее значение обычному фаллическому требованию, нежели богохульству. Разрушение знаков фаллического Одного не обязательно свидетельствует в пользу навязчивости — паранойя, как и истерия, могут найти в этом свой интерес. Правда, введение означающего Бога в вопрос о женском наслаждении, произведенное в двадцатом семинаре, могло бы снова оживить эту дискуссию.

Ссылка на оригинал статьи: https://www.cairn.info/revue-la-cause-freudienne-2...